Дом на улице Гоголя - [7]

— Вам не хуже моего известно, Иван Антонович, что к моменту отречения государя в стране воцарился хаос, — сухо включился Батурлин. — Петроград восстал, в солдатской массе назревали мятежи. Николай не управлял ситуацией, его авторитет во всех слоях населения упал до нуля. Армейская верхушка рассчитывала, что отречение царя успокоит армию и толпу.

— Да только плохо она рассчитала, — начал горячиться дед. — Расея-матушка без царя страной себя перестала ощущать. Почти по Достоевскому — если нет царя, то всё позволено. Неужели ваша армейская верхушка не знала, что беспорядки в Питере вовсе не стихийны, что они организованы, и отнюдь не большевиками — тогда и духу большевистского не было, от них Россию дочиста повымели. В начале семнадцатого — это был ещё не хаос, так, повод для обеспокоенности, настоящий хаос начался после отстранения государя от власти, вот когда он обрушился на страну. Однако ваша армейская верхушка не сделала должных выводов. Кто вы такие?- говорила им страна. Вы были передаточным звеном при царе, а сами по себе вы никто. Мало было беды, так они взяли и отправили царскую семью в Тобольск. И это вместо того, чтобы предоставить Николаю Александровичу возможность переехать в Ливадию.

«Вечер, кажется, перестаёт быть томным», процитировала мысленно Наташа фразу из фильма, отмечая неуклонное нарастание градуса дедовой речи.

— Мой отец тоже считает перевод царской семьи в Тобольск ошибкой, — сдержанно отозвался Батурлин.

— Это не так называется, Владимир Николаевич. Это не ошибка, это измена — «Кругом измена, царь в плену, и Русь спасать его не станет», — в полный голос проговорил дед.

«Уже стихи пошли. То ли ещё будет». — Наташа с тревогой наблюдала за тем, как всё сильнее горячится дед, а глаза Батурлина, напротив, подёргиваются надменным льдом.

— Как я понимаю, вы, Иван Антонович, предлагаете переложить ответственность за гибель России с большевиков на русское офицерство? — задал вопрос окончательно помрачневший Батурлин.

Вскоре после того, как гость уехал из Загряжска, Иван Антонович припомнил обстоятельство, отчасти объясняющее резкую перемену в настроении Владимира Николаевича, когда речь зашла о заговоре против царя. Обстоятельство это заключалось в том, что среди многочисленных Батурлиных нашлись в семнадцатом году и такие, кто приложил руку к фактическому свержению монархии. Вспомни Иван Антонович об этом раньше, он постарался бы обойти самые острые углы, уж во всяком случае, не стал бы использовать слово «шайка».

— При чём тут русское офицерство? — Взвился дед. — Шайка высокопоставленных заговорщиков — это ещё не русское офицерство. Я предлагаю другое, я предлагаю всем нам — и тем, кто здесь, и тем, кто там — разделить между собой ответственность за всё, что произошло с Россией. Поровну.

— Если поровну, окажется, что виноватых нет, и искать не надо. Те, кто «там», не воздавали почестей бандитам, не называли их именами города и улицы, не признавали своими вождями. Не получится поровну, Иван Антонович, — чётко выговаривая слова, заявил Батурлин.

— Пожалуй что, уважаемый Владимир Николаевич, мы сейчас вступили на опасную тропу, — внезапно остыл дед. — В этих политических дискуссиях никогда ничего путного не родится, вражда одна. Зря мы это...

— Уж эти мне политические дискуссии! — шутливо ужаснулась Наташа. — Мне ваших споров с Андрюшей за глаза хватает.

Андрюша, он же Андрей Андреевич, был ровесником и ближайшим другом Наташиного деда. Старики относились друг к другу с нежностью людей, которым скоро уже расставаться навсегда. Именовались они не иначе, как Андрюша и Ванюша, ежедневно перезванивались, вместе прогуливались, а с регулярностью раз в месяц устраивали на улице Гоголя распитие коньяка с обязательными шумными спорами об отечественной истории. Когда-то это была полновесная бутылка, но к тому времени, как по окончании школы Наташа переехала к деду в Загряжск, старики, уступая возрасту, уже перешли на небольшую фляжку, а в последнее время на их столе появлялась лишь крошечная бутылочка. Впрочем, на радостное возбуждение старых друзей емкость существенного влияния не оказывала. Они всё так же потирали руки в предвкушении застолья, всё так же перешучивались и подмигивали Наташе — дескать, а вот как мы сейчас вдарим по коньячевскому-то.

Они уходили в дедов кабинет, и спустя какое-то время оттуда начинал доноситься разговор, стремительно нарастающий по громкости и ожесточённости. Старики, используя совсем не парламентские выражения, норовили перекричать друг друга, и были уже не Ванюшей и Андрюшей, а «старым дураком» и, соответственно, «старым ослом». Наташа испугалась, когда впервые услышала крики из кабинета — что такого должно было случиться, чтобы её дед, всегда уравновешенный и деликатный, повёл себя подобным образом? Но потом она уже знала, что крики стихнут так же внезапно, как и начались, старики ещё посидят, тихо и мирно беседуя, а потом выйдут из кабинета, довольные приятно проведённым вечером; дед пойдёт провожать друга до калитки, и при этом будет обязательно посмеиваться по поводу его возраста.