Дом на улице Гоголя - [19]

Первая зима была такой тяжёлой, что порой я малодушно подумывал о возвращении в Манжерок, пока река не вскрылась. Но мы перезимовали, а потом наступили радости. Я уже ощущал себя не Ноем, а Робинзоном, с Олей вместо Пятницы. Мы посеяли овёс для лошадей, и он взошёл, а потом у нас уродилась картошка, и всё это была необычайная радость. И курочка наша высидела цыплят, и охота начала мне удаваться, и силки на птиц не оставались пустыми, и сети нашлись в сарае, истлевшие, правда, местами, но Оля их починила, так что рыбы у нас стало сколько душе угодно. Следующая зима не принесла ничего, кроме непреходящей радости. Я возвращался с охоты замёрзший, усталый, издалека видел огоньки наших окон, подходил ближе, и становились видны занавесочки в синих васильках.

Ещё в Бийске Оля добыла где-то две штуки ситца одинаковой расцветки — синие васильки, густо разбросанные по зелёному полю. Мануфактура тогда исчезла, и Оля считала своё приобретение большой удачей: теперь будет из чего шить постельное бельё и Маняшины рубашки. Я не вполне проникся тогда важностью момента, только задним числом оценил немыслимую для вчерашней светской барышни практичность. Постельных принадлежностей, как и полотенец, скатертей, занавесок, на станции нам, ясное дело, никто не приготовил, только я не видел в том большой нужды. Из Манжерока я привёз перину и одеяло для своих девочек, у нас было несколько овчинных тулупов, мне казалось, что этого хватит для комфорта. Зимой Оля с Маняшей спали на печи, а я на лавке, по-охотничьи, как Мефодий: тулуп подо мной, тулуп под головой, тулуп сверху.

На станции стояло три дома, все крепкие, рубленные из толстенных брёвен, но к нашему приезду промёрзлые и отсыревшие. Первую неделю я только тем и занимался, что приволакивал сухие деревья, рубил сучья, пилил, колол, день и ночь топил печь — прожаривал дом, который мы выбрали для жилья. Моя княгинюшка скоблила полы, выметала паутину, и навела-таки порядок. В доме стало тепло, сухо и чисто, я считал, что для анахоретского житья-бытья этого вполне достаточно.

К весне Оля преобразила наш быт, устроив в нём васильковую феерию. Васильки были кругом — и на оконных занавесках, и на шторе, отделявшей «девичью» часть избы. С полотенец, скатерти, салфеток, наволочек подушек, которые Оля набила пухом и перьями — и куриными, и ощипанными с добытой мной дичи — отовсюду синели васильки. Маняша бегала по избе в рубашонке с васильками, на лето Оля пошила себе васильковый сарафан в русском стиле, который к ней необычайно шёл, я расхаживал в шароварах с васильками. Царство василькового счастья.

— Ситцевыми васильками, стало быть, было изукрашено ваше счастье с княжной Оболенской? — спросил Батурлин, и в его голосе не было насмешки, только грусть.

— Если таким образом вы хотели выяснить, стали ли мы с Олей мужем и женой, то отвечаю: нет. Я всегда помнил, что она чужая невеста, что она любит другого. Пока мы каждый день боролись за выживание, она была моей Пятницей, позже наша жизнь представлялась мне райским блаженством, и она стала Евой, той Евой, что ещё до грехопадения. Кругом шла дикая, непонятная война всех со всеми, мир сошёл с ума, а мы в это время целых два лета и зиму между ними прожили в васильковом раю. Первую зиму к райской жизни даже с натяжкой отнести всё же не получится. Если спросите: «А как же инстинкты? Это же должно было быть мучительно для молодого мужчины», отвечаю: Оля вобрала в себя всю красоту мира, в котором мы поселились, она была моим миром. Это неизмеримо больше юношеской влюблённости, сильнее, чем инстинкты. Понимаете?

— Понимаю, — прочувствованно ответил Батурлин.

— Есть одна штука, про которую не знаю, как и сказать, чтобы не предстать в ваших глазах эдаким спиритом, но умолчать про то, что однажды открылось нам с Олей на Алтае, тоже не хочется.

Обжившись на нашей станции, взяли мы привычку по два раза в день безо всякого дела выходить вдвоём во двор. Усаживались мы с Оленькой на скамью и, перекидываясь изредка несколькими словами, а то и вовсе молчком, смотрели на окружавшую нас бескрайность. Выходили рано утром, с восходом, насыщали глаза красотой, и принимались каждый за своё занятие, а потом к ночи, перед тем, как отправляться спать, опять сидели на скамейке. Мы не почитали свои посиделки особенным каким-то философическим созерцанием, просто сама собой потребность такая возникла: посидеть немного и посмотреть вокруг. А вокруг нас в светлое время были горы, горы и горы, ночью же — одно только звёздное небо. И вот как-то в одну из таких посиделок пришла сразу и к Оле, и ко мне неожиданная мысль — на Алтае мы частенько думали об одном и том же, это уже не удивляло — мы вдруг ясно поняли, что время неподвижно. Бывали моменты, когда нам казалось, что вот сейчас, в сию секунду мы находимся внутри времени, сразу всего, целиком, а не в кусочках, как в обыденной жизни.

Зимой сорок второго, когда немец уже через полстраны пропёр, было у меня тяжёлое время. Разумеется, тогда всем было одинаково трудно, я не про то, какой я особенный страдалец, про другое. Я тогда возглавлял загряжский эвакогоспиталь, дневал и ночевал в больнице, поспать толком не удавалось месяцами. Николеньку нашего уже на войне убили, Маняша ... покинула нас, про то, как в то время приходилось в лагере Оле, думаю, вы догадываетесь, а тут ещё последняя моя радость, Лизонька, дочка, будущая Наташина мать, серьёзно захворала. От всех личных бед, и от одной на всех беды, да ещё от хронического недосыпа, мои нервы были перенапряжены, я уже по-настоящему уснуть не мог, когда выпадала такая возможность, а получалось у меня лишь подремать час-другой. И вот как-то прилёг я у себя в кабинете, и в дрёме вдруг припомнил наше с Олей алтайское растворение во времени, припомнил не умом, а как бы снова ощутил вечность вокруг себя. И стало мне тогда окончательно понятно, как бывает понятно лишь во сне, что там, на Алтае, должен был наступить день, в котором нам с Олей предстояло слиться в одно целое, а когда наступал этому срок, зависело не от нас.