Дом на улице Гоголя - [20]

В свои теперешние нешуточные года я с недоверием отношусь к тому экзальтированному откровению, но порой всё-таки хочется наивно думать, что если бы тогда не помешал Прохор, мы с Олей пережили бы наше соединение как космическую мистерию. Да вот, не случилось.

— Прохор? Какой ещё Прохор? Откуда он взялся, Прохор? — заволновалась Наташа.

— Прохор. Погоди, дочка. До него ещё добраться надо. Обо всём по порядку.

Зимой двадцать первого года, в первых числах февраля, мы все вместе ездили в Манжерок — оставлять девочек одних надолго я не решался. Необходимо было пополнить кое-какие запасы и разузнать, что происходит во внешнем мире. Новости, хоть и с большим опозданием, но доходили до тех мест. Выяснилось, что Белая армия потерпела полное поражение в России — так там называли европейскую часть страны. Узнали мы и о разгроме Сибирской армии, и о расстреле адмирала Колчака.

Нельзя сказать, что всё это стало для меня полной неожиданностью. Ещё в пути на Алтай мне стало понятно, что простые русские люди не будут отдавать свои жизни за белую идею. Но я наивно полагал, что если Россия раскололась на белых и красных, то логично будет предположить, что этот раскол станет и географическим. Я рассчитывал на Колчака как на Верховного Правителя России, на то, что он отстоит Сибирь. Но слухи о зверствах Колчака, дошедшие вместе с вестью о его расстреле, обрушили мои последние надежды на Белое движение. Опережая ваш вопрос, Владимир Иванович, не чувствовал ли я себя дезертиром, не хотелось ли мне пристроить куда-нибудь Ольгу и Маняшу, хоть бы и к Кузьмичу, и начать делать что-нибудь во имя спасения России, скажу, что такое решение было мной принято в Манжероке.

Безопасно устроить Ольгу внутри страны с её не подходящим новой России происхождением не представлялось возможным, и выжидать дольше уже не имело смысла. Я понял, что, пока не поздно, нужно переправить девочек за границу. Только вот вопрос, что делать после этого, к кому примкнуть, потерял для меня ясность. Я надумал искать лидера, у которого хватило бы воли объединить вокруг себя людей, искавших не победы, а передышки. Остановиться, подумать, попытаться договориться, выяснить требования различных сторон, поискать компромисс. Вы понимаете теперь, сколь наивен я был? Но не будьте слишком строги, сделайте скидку на очень уж своеобразные условия моего становления. По обратной дороге на станцию я решил подготовить Ольгу к мысли об отъезде, и уже скоро, пока лёд крепкий, выдвигаться.

Ольга согласилась со мной в той части, что нужно выбираться из России, но считала, что отъезд нужно предпринять всем вместе. Она была убедительна, когда говорила, что изнутри Россию не удержать над пропастью, что лидер, которого я вздумал искать, наверняка уже найден, и наверняка находится за пределами разрушающей саму себя страны, что России предстоит вернуться из-за её рубежей. Мне показалось, что Оля права в своих рассуждениях, но у меня имелись некоторые трудности, о которых я не мог с ней говорить.

Ольга внимательно посмотрела на меня и заявила, что во Франции у неё будут собственные средства, так что пусть меня не беспокоят соображения финансового порядка. Я, конечно, начал топорщиться, вроде того, что гусары с дам денег не берут.

— Не обижай меня отказом, Ванюша, — твёрдо сказала Оля и, опустив голову, добавила: — Ты стал самым близким мне человеком. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.

Я не догадался, что это было признание в любви, просто не мог поверить в такое, и перевёл разговор на бытовой уровень:

— Что же я сделал для тебя, Оленька? — завёз в тьмутаракань и заставил жить крестьянской жизнью.

— Ты спас меня от отчаяния. Когда все учились ненависти, когда казалось, что в мире не осталось ничего постоянного, когда вокруг были только смерть и разрушение, ты продолжал верить, что жизни отдельных людей имеют ценность. Ты сохранял наши жизни — мою и Маняшину — и не для себя, для нас самих. Ты вернул мне ощущение смысла, вот что ты сделал для меня.

И я опять не понял, что Оля говорит о любви.

Вместе, так вместе, на том и порешили. Было только неясно, в какую сторону выдвигаться: то ли вниз по Катуни, в сторону Монголии, то ли тем же путём, что мы доехали до станции. Движение в Монголию, конечно, было предпочтительней, но мне даже приблизительно не было известно, как далеко от границы мы находимся, как долго до неё добираться. Я не был уверен, что Катунь замерзает на всём своём протяжении, не знал, нет ли там водопадов, крупных порогов, не знал дорог в тех краях, понятия не имел, есть ли они вообще. Мы нуждались в проводнике, и для того, чтобы его подрядить, надо было возвращаться в Манжерок. Но, во-первых, не факт, что мы скоро сыскали бы проводника, во-вторых, необходимо было подготовиться к дороге, а времени до ледохода оставалось не так уж много. По всему выходило, что отъезд нужно отложить до следующей зимы. Когда я сказал об этом Оле, она воскликнула: «У нас ещё есть весна, лето и осень счастья!».

Она немного ошиблась: счастливыми были только весна и лето, но зато счастливыми вполне. Я был добытчик, Оля — хранительница очага. И с нами было дитя. Мы научились радоваться Маняше, которой к тому времени исполнилось четыре годика. Раньше нашей радости мешала постоянная тревога за ребёнка: а ну как заболеет, чем мы тогда поможем? — ведь ни лекарств, ни врачей. Но Маняша росла удивительно здоровенькой, с нашего приезда на станцию не чихнула, кажется, ни разу. Моя маленькая племянница звала нас так же, как мы называли друг друга: Оленькой и Ванюшей. Я решил, что не буду обманывать девочку, и, когда подрастёт, расскажу о настоящих её родителях. Маняша не знала слов «мама» и «папа», так что её сиротство не могло помешать нашему счастью. До самой осени мы прожили в ставшем уже привычном счастье. Вот тут-то и появился Прохор.