Дом на равнине - [5]

И уж чтобы вы окончательно убедились в его скудоумии: он не понимал, что и им путь был тоже заказан.

Тем временем вся зелень полиняла до желтизны, летние дожди остались далеко позади, а ветер с прерии поднимал над высохшей пашней пыльные вихри, которые взмывали вверх и оседали, как волны на грязно-буром море. По ночам от ветра дребезжали стекла. А с первым морозом мальчишки подхватили простуду.

Мама отозвала свое объявление из газет, чтобы немного перевести дух. Хотя содержание маминой тетрадки оставалось для меня тайной, все говорило за то, что наше финансовое положение упрочилось. Для фермерских семей, как я полагал, зима была временем отдыха.

Не то чтоб уж я очень его жаждал. Каково оно — целыми днями слоняться без дела?

Я написал в Чикаго своей подруге Уинифред Червински. Все это время я был настолько занят, что и думать забыл об одиночестве. Я писал, что скучаю по ней и надеюсь скоро перебраться обратно в город. И тут на меня вдруг нахлынула жалость к самому себе, и я чуть не захлюпал носом от всплывших в памяти картин вагонов надземки и театральных огней и от зазвучавшего в голове звона трамваев и даже мычания со скотобойни, где я подрабатывал. Но я ограничился тем, что жду от нее ответа.

Думаю, что и приемные ребятишки тоже тосковали в этом холодном обиталище. Ведь их привезли сюда издалека, из города гораздо более крупного, чем Чикаго. И лежи они сейчас, свернувшись калачиком где-нибудь на мостовой у дышащей паром решетки люка, они бы продрогли не больше, чем здесь, под натянутым до подбородка одеялом. Со дня своего приезда они не отходили друг от друга ни на шаг, и Софи, хотя была здорова, ни за что не хотела покинуть комнату, где теперь болели два мальчика, и, несмотря на их кашель и сопли, на ночь укладывалась в кресле. Фанни готовила им на завтрак овсянку, а на обед суп, а я взял на себя новую обязанность: относить поднос с едой им наверх — так я мог хоть немного с ними пообщаться, ведь все мы, в каком-то смысле, оказались связаны, и дети видели во мне такого же приемыша, только постарше. Однако они не выказывали желания вступить в разговор, а лишь опасливо, не сводя с меня глаз, своими тоненькими голосками отвечали на мои дружелюбные вопросы да или нет. Мне это не нравилось. Я знал, что между собой они болтают без умолку. Кроме того, они были очень смышленые. К примеру, хорошо усвоили, что не следует попадаться на пути пьяному Бенту. Но когда он был трезв, ходили за ним по пятам, как хвостики. А однажды я пошел в конюшню запрячь лошадь и заметил, что они шпионят за мной: и нездорового любопытства им хватало. Потом между мной и одним из мальчиков, Джозефом — самым маленьким и темненьким, — случилось небольшое недоразумение. Он нашел во дворе карманные часы и футлярчик для них, и когда я сказал, что часы мои, он сказал, что нет. Чьи же они тогда? — спросил я. Знаю, что не твои, сказал он, но все же протянул их мне. Раздувать из этого ссору было бы глупо, поэтому я промолчал, но и забыть не забыл.

Какими бы средствами нам с мамой ни приходилось добиваться намеченных целей, мы всегда осмотрительно и расчетливо старались не давать окружающим повода для подозрений, но дети, мне кажется, обладают каким-то особым чутьем — знают даже то, о чем понятия не имеют. Возможно, и у меня в детстве была такая способность. С возрастом она, конечно, пропадает, — наверное, это какая-то специальная особенность, которая помогает детям выжить и вырасти.

Но о плохом думать не хотелось. Я убеждал себя, что, будь я заброшен далеко от родных улиц в логово к чужакам, с которыми отныне должен был жить одной семьей — посреди бескрайней глади пустых полей, которые для кого угодно являлись бы воплощением бездушия и безмолвия мира природы, — я бы и сам вел себя не лучше этих ребятишек.

Как-то морозным декабрьским днем я поехал на почту за посылкой. Нам пришлось выписать из Чикаго кое-какие вещи, которых было не достать у местных лавочников. Кроме посылки, меня ждало письмо от моей подружки Уинифред Червински.

Я улыбнулся, увидев ее почерк; буковки были мелкие и тонкие, а строчки то ползли вверх, то постепенно, но неуклонно сползали вниз, как будто на бумаге отражалась суть характера Уинифред. По застрявшей в сгибах листков сахарной пудре я понял, что писала она мне в булочной.

Она была ужасно рада получить мое письмо и наконец узнать, где я. Она уж думала, я ее забыл. Она написала, что скучает по мне. Написала, что ей надоела ее работа. Ей удалось скопить немного денег, и она намекала, что ей не терпится потратить их на что-нибудь интересное вроде билета на поезд. Тут я почувствовал, что мои уши горят. В своем воображении я видел, как Уинифред смотрит на меня щурясь, и почти физически ощущал под рубашкой ладошку у себя на груди, куда она любила ее класть, чтобы почувствовать взволнованное биение моего сердца.

А на следующей странице она писала, что, возможно, мне будет любопытно узнать кое-какие местные новости. Там собирались то ли возбудить еще одно дело, то ли возобновить старое.

Я сразу же понял, что речь идет о Докторе, мамином чикагском муже. Родственники Доктора запросили тело покойного для захоронения. Уинифред узнала обо всем этом от полицейского, который обходил квартиры нашего дома. Оказывается, в полиции пытались выяснить, куда мы с мамой уехали.