Дом на берегу: очерки - [4]

Сказав это, он садится на место, вынимает пачку папирос, чиркает спичкой. Это уж будет третья папироса, которую выкурит он с тех пор, как пришел ко мне. Три папиросы — это много для него, и я настораживаюсь.

— Интересно, интересно, — говорю я. — Дальше?

— Пожалуйста! — улыбается он и пожимает плечами. — Мне хочется узнать, отчего ты думаешь, что я не все сказал.

— Папироса… Третья папироса! Когда человек собирается бросать курить, но выкуривает три папиросы…

— Ясно! — серьезно и тихо говорит он. — Я буду продолжать… Точка опоры, оперевшись на которую можно повернуть землю, есть…

— Так, так! — тороплю я его. — Точка опоры, оперевшись на которую можно повернуть землю, это…

— Советская власть…

…Мы некоторое время молчим. То есть я по-прежнему сижу и смотрю на него, а Борис опять ходит из угла в угол комнаты, заложив за спину руки.

— Вот так! — наконец говорит он. — Тут есть, по-моему, зернышко для раздумий о том, каким должен быть человек коммунистического общества. Тут есть что-то. Определенно есть!.. Ты пощупай-ка эту мысль. Может быть, хватит для затравки… А я, брат…

— А ты?

— А я, брат, пойду на работу… Мне сегодня в третью смену! Будь здоров!

— Будь здоров, Боря!

Он уходит, черт белобрысый, а я остаюсь наедине с теми мыслями, которые он оставил для завтрака и советовал «пощупать». Наговорил кучу отличных мыслей, поймал меня на крючок и пожалуйста: «А я, брат, пойду!.. Мне сегодня в третью смену!» Хорошо, что хоть ни на концерт художественной самодеятельности!

«Свин белобрысый! — ворчу я. — Если бы ты знал, как мне трудно ставить акценты, точки над „и“, сжимать тугую пружину обобщения!» Черт возьми, если бы он знал это, он бы не ушел так скоро, не завел бы разговора за полчаса перед своей третьей сменой. Но он не знает, что мне обязательно нужен собеседник для того, чтобы четко и точно мыслить. Один я, честное слово, не способен до конца довести ни одной мало-мальски путной мысли, а уж о пружине обобщения и говорить нечего — ее я могу сжать только на глазах собеседника.

Мне нужен собеседник. И я нахожу его… Это высокий черноволосый человек с немигающими строгими глазами. Зовут его Павел Павлович, работает он редактором одной газеты, ему сорок три года. Я мысленно беру Павла Павловича за руку, привожу его в свою комнату, сажаю на стул и говорю: «Начнем беседовать, Павел Павлович! Войдите в мое положение — я не могу настроить без вас эту самую пружину обобщения!»

Потом я начинаю думать о Борисе Кочергине. Сначала я думаю о нем так, как думает всякий человек о друге, который у него только что побывал в гостях, — о том, как интересно разговаривать с Борисом, какой он умный, начитанный, грамотный; какой отличный партнер в преферанс, прекрасный товарищ по рыбалке и охоте.

Потом — простите! — я начинаю думать о Борисе профессионально, то есть так, как может думать человек, который собирается написать о нем очерк, сжатый тугой пружиной обобщения. Я раскладываю Бориса — еще раз простите! — по полочкам и ящичкам сюжета, композиции, авторского отступления, портретной характеристики, психологического анализа и конфликта. «Вот! Хорошо! — думаю я. — Так и сделаю! Так и поступлю!»

На одну из полочек я положу титулы Бориса, на вторую — бережно опущу факт о том, что он учится заочно на четвертом курсе политехнического института, на третью — благоговея, поставлю цифру годовой экономии, которую дали заводу изобретения и рационализаторские предложения Бориса, на четвертую полочку, не дыша, положу документ, подтверждающий, что Борис Кочергин сам, по собственной воле и желанию, попросил дирекцию завода увеличить норму выработки, ибо старая норма была препятствием для движения вперед.

В ящичек конфликта я туго забью трудный спор Бориса с напарником по станку, который не хотел увеличения нормы и насмешливо говорил Борису: «Славы ищешь! В президиумах хочешь сидеть!»; в ящичек сюжета опущу любовь Бориса к машинам и природе, которая будет двигать повествование по дебрям психологического анализа.

После этого мне останется стянуть все это пружиной обобщения, расставив точки над «и». Вот это и есть самое трудное из того, что мне предстоит сделать. Тут-то и придет мне на помощь Павел Павлович, сидящий в кресле.

— Павел Павлович! — с вызовом обращаюсь я. — Вот что есть на полочках, вот что содержится в ящичках… Что вы скажете, строгий редактор, если я назову очерк «Человек будущего».

— Немедленно переменю заголовок! — сухо отвечает он. — Свойственный писателям перехлест, желание выдать обычное за нечто необычное, излишняя торопливость…

— Стоп, Павел Павлович! — пугаюсь я. — Секундочку… Поймите, что в очерке все необычно!

— Чепуха на постном масле… В вашем очерке нет ничего нового, а уж говорить о необычном… — Он усмехается и начинает загибать пальцы: — Ваш герой рационализатор… В области семнадцать тысяч рационализаторов! Ваш герой учится на четвертом курсе… На машзаводе есть цех, где все учатся. Ваш герой попросил увеличить норму выработки… На том же заводе это приняло массовый характер! Ваш герой любит технику и природу… Смешно было бы, если токарь не любил бы технику, а сибиряк — природу!