Дом, куда возвращаемся - [4]

Антон слушал молча. Последнее время ему стало казаться, что за словами людей стоит что-то иное, другой смысл, и люди сами хотят докопаться до этого смысла и, говоря, ждут помощи от собеседника, рассчитывают на него. Так же вот сейчас и дядька Ильюк.

…Мать стрекотала на столе швейной машинкой — шила.

— Что, нет коней? — повернула она голову, когда Антон, стукнув дверьми, вошел в хату.

— Нет, — сказал Антон. Он снял с головы шапку, повесил ее на крюк, вбитый у дверей.

— Нет так нет. Завтракать вот садись. Поешь и отдыхай.

Отодвинув на край стола машинку и шитье, мать принесла из кухни миску капусты, хлеба, сала.

— Может, выпьешь малость, чтоб вкусней елось? — спросила мать и поглядела Антону в глаза.

— Нет. — Антон не пил водки — презирал пьяных. Антону всегда хотелось ясности, умения разбираться в событиях, он хотел знать, почему каждый человек ведет себя в жизни так, а не иначе. Поэтому он и поступил в институт, думалось, что, учась там, сумеет ответить себе на множество тех вопросов, которые начали тревожить его еще в школе. Именно только начали — ничем особенным среди учеников Антон не выделялся, лишь иногда становился задумчивым и тихим, будто обидел кто. В такие минуты Антона поражало, что он, Антон, живет тут, в этом селе, и именно теперь, а не в прошлом или в будущем, не верилось, что его могло бы и не быть; он с легкой грустью смотрел на природу, на людей — все, что окружало его, казалось каким-то нереальным, зыбким. Но грусть, что наполняла его в такие минуты, была прозрачной, приносила не отчаянье и тревогу, а новый интерес и любопытство к жизни. А потом Антон как бы просыпался, задумчивость его проходила, отодвигалась заботами, крикливой радостью — всем, чего так много в шестнадцать лет.

3

Отец заболел весной, когда Антон заканчивал первый курс. Он редко болел и всего лишь два года, как вышел на пенсию. Началось с простуды, и ни Антон, ни мать, ни сам отец, видать, не думали тогда, что все так кончится.

Весной Антон поехал со стройотрядом на Север — жить на одну стипендию было трудновато. Лето пролетело быстро, не успел оглядеться, а осенью, когда на пару недель приехал домой, узнал, что отец в больнице. Антон несколько раз ездил в город, возил передачи отцу, они разговаривали, но как-то второпях и не про то, про что собирались, — оба, и отец и сын, были растеряны. А месяца через два мать вызвала Антона телеграммой.

Он приехал вечером, открыл калитку и увидел во дворе мать. С кошелкой за плечами она торопилась в огород.

— Что с отцом? — вместо приветствия спросил Антон. Мать обернулась на стук калитки и, вздрогнув, застыла.

— Плохо, — единственное, что сказала она тогда.

— А где он?

Мать кивнула в сторону хаты. И от этого кивка, от вида матери — сгорбленной и тихой — Антону стало не по себе, он быстро пошел в хату.

Отец лежал в спальне на старой кровати. За два месяца он сильно похудел, Антон еле узнал его. Желтые щеки запали, нос стал длинный и тонкий, глаза ввалились, но смотрели спокойно, даже безразлично.

На стуле возле кровати стояла банка с медом, часы, пачка папирос и еще что-то — Антон не разобрал.

Некоторое время отец и сын смотрели друг на друга, будто не узнавая.

— Ну, здравствуй, сын, — белая дрожащая ладонь отца слабо высунулась из-под байкового одеяла и, покачиваясь в воздухе, потянулась к Антону. Антон тихонько пожал ее.

А потом, не ведая отчего, опустился на колени перед кроватью и потянулся губами к лицу отца — будто кто приказал сделать так.

— Отец! Отец!

Что-то страшное надвигалось на Антона, темное и холодное.

Слезы его смешались со слезами отца, и он услышал:

— Ну что ты, что ты…

Потом Антон услышал мать:

— Хватит, хватит, Антон. Не расстраивай отца.

Он оторвался и вышел во двор. Уже стемнело, и звезды зернами высыпали на черном небе. Антон стоял посредине двора и давился от слез.

Всю ночь просидел Антон на стуле перед постелью отца. Вспоминал дни, часы, когда был с ним вместе. Видел себя совсем еще маленьким: тогда отец первый раз взял его в лес, и там они встретили зайца. Испугались тогда и Антон и заяц, кинулись в разные стороны. Антон бежал к отцу и кричал: «Зверь, зверь…» А отец смеялся: «Так это же заяц». То вспоминал, как помогал отцу пасти скотину: дымные росные утра, когда медленно выползало из-за леса огромное красное солнце, длинные тени, переливы красок на небе… И как коровы лезли в жито, на картофельное поле, и им, Антону и отцу, приходилось бегать и кричать: «Кудый, ку-дый, чтоб вас волк…» Уставали, тело гудело, и злость брала…

Антон смотрел на отца, и за всеми этими воспоминаниями в голову приходила одна мысль: неужели жизнь отца должна оборваться? Утром, когда в окна начал пробиваться серый свет, отец открыл глаза.

— Как спалось? — спросил Антон.

— Ничего, только ночь очень длинная была. — Антон почувствовал, что надо сказать отцу что-то ободряющее, но так и не сказал. Похоже, что и отец тоже что-то хотел сказать ему или спросить о чем-то, но…

Из того дня запомнились Антону косовица и вид матери, когда она прибежала на луг: заплаканное ее лицо, и слезы, и шепот: «Отец сад хочет поглядеть». И их бег к хате, их дрожащие пальцы, что никак не могли натянуть на отцовы ноги стоптанные валенки. И то молчание, когда смотрели на голые, без листьев, яблони, которые отец посадил сразу же после войны, когда вернулся с фронта, те пустые ульи — отец все собирался купить пчел, но то не хватало денег, то не у кого было купить; жерди, сваленные у забора, — надо было городить участок… И тот журавлиный крик, что ударил Антона в грудь, будто толкнул, — они все трое подняли вверх головы и стали смотреть на еле видимый клин. И тот порывистый уже холодный ветер, что сорвал с головы отца фуражку, летнюю, военную, — мать торопливо подняла ее с мокрой земли и вытирала, пряча глаза… И голова отца, лысая, с сине-черными подглазницами, и та жгучая боль, что крутила, сжимала Антона — каждое движение, каждое слово отца вызывало в памяти множество других мгновений, которые уже были, и потому Антон хотел свести все, и прошлое и настоящее, воедино, но ничего не получалось — отцова жизнь дробилась, разбивалась…