Дом, куда возвращаемся - [23]

Сакович подошел к матери, взял за плечи, собрался поцеловать в губы, но почему-то смутился — может, чужих Адолиных глаз? — и мать это сразу почувствовала; ей тоже стало неловко от близости и единства с человеком, который, казалось, был так далеко, будто за горами. Она чуть-чуть пошевелилась — они отошли друг от друга, так и не поцеловавшись.

Присев на скамейку возле стола — на прежнее свое место, Сакович поискал глазами отца: не заболел ли?

Мать это заметила:

— Сейчас придет, вот-вот появится. Посевная теперь, хоть и праздник, а работаем. Они без обеда сегодня, досевают: договорились — раньше выехали. Хотели в этом году в две смены работать, как на заводе, но не вышло пока — тракторов не хватает. Так вертятся: день теперешний год кормит. Сейчас придет.

Адоля стояла на пороге, стригла глазами; оглянувшись, сказала:

— Вот и отец идет. А у тебя гость — ни за что не угадаешь.

«Информатор», — подумал о ней Сакович и улыбнулся: Адоля — это Адоля, одна на село… Муж ее, хромой Авдей, умер вскоре после войны — был тяжело ранен на фронте. Замуж второй раз Адоля не пошла, хотя к ней и сватались неплохие мужчины, — была уже в годах, как говорила, детей постеснялась и поэтому доживала век одна. «Надо мучиться, пока смерть лучится», — любила она повторять. Но мучилась она не очень — была живая и быстрая, на зависть одногодкам, которые давно уже только и делали, что сидели на скамейках перед хатами, свесив носы, располневшие и тяжелые. Хотя и жила Адоля в маленькой, на курьих ножках хатке, но в тоску не впадала: ходила на работу в колхоз — куда пошлют, сплетничала, гуляла на гулянках, а подвыпив, откаблучивала «Барыню» и, разведя короткие руки в стороны, топая как утка маленькими шажками вокруг гармониста, пела смешные хулиганские припевки — хоть уши затыкай, — старики смеялись, аж вытирали слезы, а молодые парни только криво усмехались и, казалось, говорили взглядами: «Что ты от нее хочешь — деревня…» На зиму Адоля уезжала к сыну или дочке, а весной, с первыми жаворонками, бледная, похудевшая, как шутила мать: «Вырвалась из тюрьмы», возвращалась в село. Осенью мужчины на колхозном дворе так и говорили: «Ну, понеслась Адоля к детям — сани пора ладить, скоро снег ляжет…»

В хату входил отец: в пыли, аж белый, в сапогах…

5

Все было так, как представлялось в городе, и немного иначе…

Они шли посередине улицы вчетвером: Саковичи и Адоля, в белом платке, в праздничной «копте», в широкой черной юбке и босоножках — невестка подарила. Еду свою Адоля положила в корзину, которую нес молодой Сакович. Шли они притихшие, будто растерянные немного, даже Адоля и та молчала.

На скамейках возле некоторых хат сидели по-праздничному одетые люди и провожали их глазами. Сакович не знал, как здороваться: то ли по-старому, чтоб не оскорбить, то ли по-современному… И потому, заглядывая односельчанам в глаза, молча продолжительно кивал сверху вниз головой, чтобы видели, что сын Саковичей не задается своей ученостью. В ответ слышал то: «Здравствуйте», то: «Христос воскресе», а то и: «День добрый». Раньше такого не было.

Все так же светило яркое солнце — было часа три, все таким же ясным и радостным было настроение, но что-то менялось в Саковиче, и это было, наверное, оттого, что что-то изменилось в людях, среди которых он вырос, в родителях, да и в нем самом; душа Саковича замирала, будто опускался он куда-то вниз, как в глубину, от родителей, жены, односельчан, работы — кандидатская, Зиночка, Зубов, Стригулева казались далекими, почти незнакомыми, — все ближе рассматривал Сакович самого себя настоящего будто бы со стороны. До сих пор не было времени: то жена, то работа, то ребенок — все спешил, спешил, и вот только теперь время как бы остановилось, и Сакович с удивлением спрашивал себя: кто он, откуда, зачем?..

Людей на кладбище было не очень много.

— Старые одни в селе, да и сколько их тут, три калеки… — говорила мать, будто оправдывалась.

Здороваясь с людьми, которые уже сидели возле холмиков земли, застланных белыми скатертями, — на них стояли тарелки с едой, белые, нарезанные ломтями булки, квас, водка в пол-литровых бутылках, краснели яйца, — Сакович и Адоля прошли стежкой к «своим» могилам. Как помнил Сакович, каждый год они садились возле одной и той же могилы — маленького семилетнего брата Саковича, умершего от простуды в войну. В соседних могилах была похоронена родня: мать отца — баба Гэлька, — Сакович еще хорошо помнил, как она рассказывала ему сказки, лицо ее, правда, уже размылось в памяти — и дед Иван — он умер раньше, и о нем Сакович знал только по рассказам. Родственников матери здесь не было — мать была не отсюда родом.

Подойдя к «своим» могилам, мать достала из корзины скатерти и расстелила их на траве. На каждую она клала по яйцу — почему, Сакович не знал. Подумалось, знает ли мать?.. Отец закурил, присел возле могилы сына, которого так и не увидел после фронта; ушел на войну — сыну четыре года было, говорить уже научился, а вернулся — нет сына, как в воду канул…

— Ну, вот и пришли.

Саковичу показалось, что этим «вот и пришли» отец сказал что-то другое.