Дом, куда возвращаемся - [22]

Время от времени тишину рвал звонкий голос женщины, который доносился из динамика, висевшего возле Саковича на столбе. Женщина сообщала, куда, когда и с какой площади пойдет автобус под таким-то номером.

Рядом со скамьей Саковича было дерево — его вконец испортили по весне, обрезав все ветви, остался только ствол с толстыми отростками, и теперь оно напоминало поднятую вверх руку с растопыренными пальцами. Под деревом стояли два старика, по одежде было видно — из деревни. У одного из них были круглые, как велосипедные колеса, очки, и этот очкастый что-то рассказывал, а второй поддакивал, подзадоривал его…

— …Я ему и говорю: «Дашь шиферу, никуда не денешься, душа из тебя вон…» А он уперся: «Нет, не дам, у меня очередь». А я: «Если на то пошло, в райком пойду. Какая у тебя очередь — свояки и родственники давно хлевы и хаты накрыли, а я пять лет стою, и мне фигу под нос…»

— Молодые теперь ловкие пошли, ученые, грамотеи…

— А я ему: «Через два дня сам ко мне прибежишь, в зубах квитанцию принесешь». Дверью стукнул и ушел…

В стороне от вокзальной площади стояла церковь — тихо, будто украдкой, к ее входу подкатило такси и остановилось качнувшись. Старики проводили глазами старух, вылезших из такси и исчезнувших в церковных воротах, а потом очкастый заговорил дальше:

— Ну, пришел я домой, трахкель и заявление накатал. Через три дня прибегает, будто за ним гнались. «Ну, Максимович, что ты наделал, разве можно так, у меня теперь комиссия. Вот тебе твой шифер». — «А тебе можно? Своякам можно шифер без очереди давать, чтоб они хлевы накрывали? — спрашиваю. — Ты что, остолопа нашел?»

«…Так-так, — подумал Сакович, — молодые ловчат, но ведь и старики не лыком шиты…»

Мимо в пятый или шестой раз прошелся парень, каждый раз он появлялся с одной и той же стороны: в брюках, штанины которых мотались по земле, с длинными волосами, сбившимися в космы, — под ними торчала тонкая шея, — совсем еще молодой, лет семнадцати. В руках парень держал транзистор, тот ритмично рычал. Видимо, любитель музыки ходил кругами — через автоплощадь, возле кинотеатра, через рынок.

А потом неожиданно, будто кто подсказал, Сакович подумал: как это удивительно, странно, что на этой небольшой площади столько людей, мыслей. На одном и том же месте, где только что один человек смеялся, через минуту другой грустит. Неужели не странно?

Подошел автобус. Перед самой отправкой Сакович глянул в окно. На площади все было по-прежнему тихим, сонным и малолюдным, но что-то изменилось — старики куда-то ушли, мальчика, бегавшего за птицами, тоже не было. Другие люди стояли, разговаривали, смеялись. Но это не так его поразило, как другое, — больше такое утро никогда не повторится, он еще будет долго жить, но этих людей, этой картины никогда не увидит.

И в этом была какая-то загадка для Саковича. Что-то сдвинулось в его душе, захотелось разобраться, хорошо это или плохо, но правильное логическое рассуждение, к которому он привык за годы работы и учебы в институте, не помогало; перед глазами все стояли два старика, ведущие неторопливый разговор, и мальчик, который, раскинув ручки, бежит за голубями.

4

Журнал он так и не достал из портфеля. Через окно смотрел на колхозные поля, по которым кое-где, точно жуки, ползали тракторы, таская за собой плуги, сеялки с боронами, — земля за ними начинала уже дымиться, — на белые березы, на которых из тонких продолговатых трубочек раскручивались клейкие, как представлял, пахучие ярко-зеленые листочки, на загоревшие лица сельчан. Удовлетворенно морщился от яркого солнца и не замечал ни толчеи на остановках, ни пыли, что клубилась у задней двери. Словно кем-то подаренный сегодняшний день был такой удивительный, неожиданный, что Сакович никак не мог опомниться, хотя вроде ничего необычного и не случилось. Сакович вспомнил жену, завтрак — как давно это было! — и все приобретало какой-то смысл, показалось связанным друг с другом, хотя, если посмотреть с иной стороны, и не было связанным, а было совсем разным…

Сакович попытался открыть окно, но какая-то старушка в черном платке, завязанном по самые глаза — лодочкой, сказала: «Не надо. Окна надо закрывать, а вот на потолке сзади крышу надо открыть — меньше пыли будет». И оттого, что сказано было незло и не слишком поучительно, так, как когда-то подсказывал отец, когда учил косить, Сакович смутился, но не обиделся, и радость перед близкой и, главное, неожиданной встречей с родителями не проходила. Было как-то просто и хорошо, что нечасто выпадает.

Хата была открыта, это он увидел издалека, как только вошел в неожиданно маленький, будто усохший, двор. На пороге открытых сеней стояла Адоля и что-то говорила в хату. Она же первая и заметила Саковича.

— Вот и сын твой приехал. А ты горевала — не с кем будет идти. Как услышал все равно, — говорила она, поглядывая то на Саковича, то в хату.

Сакович, кивнул Адоле, прошел в хату. Увидел мать, укладывавшую еду в корзину, как и много лет назад. Мать сразу же расцвела, но через мгновение забеспокоилась:

— А тебе на работе ничего не будет? Ты же, наверное, партейный?

Сакович улыбнулся: мать, мать… И тут же какой-то комок подкатил к горлу — не проглотить… Он неожиданно увидел, как постарела мать: стала меньше, лицо сморщилось, как кулачок… Совсем старушка.