Дом, куда мужчинам вход воспрещен - [14]

Розали улыбается ей:

– Не хочешь чаю, сделаю тебе сок: свекла, яблоко, лимон, имбирь. Идем на кухню.

– Когда умер мой отец, я ушла от Луиджи, – продолжает Джузеппина, пока ее подруга выжимает лимон.

– Прощайте, мужчины?

– Vivà la libertà![32]

Розали поднимает голову:

– Ты встретила кого-нибудь еще?

– Многих. Чуда не случилось. Niente[33].

Был один придурок, который аккуратно складывал и вешал на стул свои брюки, прежде чем сорвать с нее блузку. И другой, с полным чемоданчиком игрушек, желавший все их на ней опробовать. Японские шарики; трехскоростное радиоуправляемое яйцо; вибромассажер с мигающими лампочками, инкрустированный стразами и играющий на выбор популярные песенки – «Солнечный понедельник», «L’Avventura» или «Ради флирта». «С чего начнем?» – спросил он с напористостью опытного коммивояжера… Еще один мечтал о платонической связи, решив, что она в свои годы уже прикрыла лавочку, но втайне надеялся, что ей удастся совершить чудо и разбудить его много лет спящее либидо. Он не предупредил ее: двойной конфуз – животный напор с его стороны и реальный отклик с ее!

– Всегда было одно и то же. Они тискали мои груди, потели, пыхтели. Это продолжалось часами. А я лежала морской звездой, дожидаясь конца. А ты, Розали, тебе этого не хватает?

– Я об этом не думаю. Удивительное дело: как будто выключаешься из розетки и очень скоро вообще перестаешь об этом думать. Тело спокойно. А ты, Джу?

– Нет! Без морской звезды я прекрасно обхожусь. А когда меня спрашивают, устроила ли я свою жизнь, я отвечаю, что да, устроила. Лучше! Без мужчин!

Джузеппина начала фотографировать в магазинчиках квартала. Она любила гулять одна и ловить бытовые сценки стареньким фотоаппаратом, который отыскала в лавке подержанных вещей. Теперь она нашла свое место в этом доме. «В этой семье переломанных рук, врачующих друг друга», – говорила она. Словно радость жизни пришла к ней, хоть и поздновато, и она отдалась ей, особо не сопротивляясь.

12

Жюльетта, запыхавшись, вбегает в студию. В ее темном закутке без окон громоздятся на полках круглые алюминиевые коробки, память об эпохе кинопленки. В кресле валяется старый номер «Либерасьон». На первой полосе – «Последний взгляд», великолепный черно-белый портрет Пола Ньюмена. Хоть глаза ее постоянно прикованы к экрану, Жюльетта любит окружать себя привычными вещами.

Один из ее предшественников, поклонник Шекспира, написал на стене: «Ночь создана для тех, кому дня мало»[34]. День и ночь часто неразличимы для Жюльетты. Завороженная кадрами, она вдыхает в них ритм, наполненность, жизнь. Без устали собирает пазл в разных вариантах, выбирая, с чего начать и как закончить каждый план с точностью до двадцать четвертой доли секунды. Сегодня перед ней мужчина и женщина лицом к лицу. Он обнимает ее. Жюльетта ловит себя на том, что не прерывает сцену. С ума сойти, какая дана ей в студии власть над эмоциями. В жизни-то все не так.

В приоткрытую дверь просовывается голова темноволосого крепыша. Макс. Председатель ее фан-клуба, названый брат и вся ее семья. И по совместительству монтажер в соседней студии. Он застает ее вздыхающей, с застывшей на мышке рукой. Стоп-кадр обнимающейся парочки.

– Любовь нужна тебе как хлеб!

Жюльетта кивает, поджав губы. Макс узнает обложку книги «Иудаизм для чайников», выглядывающей из ее сумки. Она часто читает ее урывками, надеясь найти отклик, нить, зацепку: Шабат, Шалом, Шана Това… Так ей легче ориентироваться, когда она смотрит «Это правда, если я вру!»[35]. Она видела фильм семь раз. Но иногда у нее еще возникают вопросы.

– Повторение пройденного?

– Не смейся надо мной. Я тебе уже сто раз говорила, я чувствую себя еврейкой. Пусть даже моя мать – единственная на свете еврейская мамаша, которая утверждает, что материнский инстинкт не дается от природы. Она служит тому живым доказательством, потому что у нее самой отродясь его не было.

– Еврейские мамочки утомительны.

– Моя не утомительна, ее просто нет. Родись я мальчиком, наверное, все было бы иначе.

– Она соревновалась бы с другими еврейскими мамочками, чей сынуля лучше.

– Я бы не отказалась иметь мамочку, которая кудахтала бы надо мной, закармливала, звонила по три раза на дню. Мамочку, которая тревожилась бы, сокрушалась, вздыхала, охала дрожащим голосом «ой-х, ой-х!» и до небес превозносила мои достоинства перед славным еврейским парнем. Не отказалась бы я и зваться Эсфирь или Рахиль, а не Жюльеттой, потому что служащий мэрии выбрал это имя наобум в календаре. Не отказалась бы иметь нос, узнаваемый издалека, как неопровержимый знак принадлежности к большой семье.

– Да, но ведь твоя фамилия Казан. А носить фамилию постановщика «К востоку от рая»…[36]

Жюльетта перебивает его:

– Это не даст мне Джеймса Дина в партнеры! А Жюльеттам в любви не везет. Ни одного Ромео на горизонте. Фильм моей жизни – «Хроника объявленного фиаско»[37].

– Обожаю твое чувство нюанса.

Семья – больной вопрос для Жюльетты. Макс это знает. В своей семье она родилась исключительно по какой-то ужасной ошибке. Родители всегда смотрели поверх ее головы. Единственная дочь без пьедестала. Дурное обращение с ребенком приняло у них своеобразную форму отрицания самого ее существования. Евреи, отрицающие свое чадо! Макс знает, каково ей существовать с этим комплексом, и всегда диву дается, что Жюльетта держится, что находит в себе силы жить, что сохранила самоиронию, что она может смеяться. Он обожает ее, свою названую сестренку. И не может понять, как от дьявольского союза двух патологий могла родиться такая прелесть. Зачем эти люди вообще завели ребенка?