Дом коммуны - [3]

Володька оправдывается, в голосе чувствуется определенная решительность:

— Да не хочется мне домой идти, знаешь же! Не могу на Нинку смотреть! В парторганизацию накапать собирается. Эх, баба! Где твой, хоть и короткий, хоть и куриный, ум? Ну что с нее, глупой, возьмешь, кроме анализов? Тьфу! Чего мне домой переться? Лучше голодать, как говорят умные люди.

— Это с какой стороны посмотреть, — рассудительно говорит Хоменок, нахмурив лоб.— С твоей — да, накапает. А поставь себя на ее место.

— Ну, ты политрук! Так найдешь или нет?

Хоменок наконец сдается. Знает Влодьку: все равно найдет что выпить, выпросит у кого хочешь на бутылку, поэтому не стоит уже портить отношений: как ни крути-верти, а ему, Хоменку, без Володьки тоже непросто будет. Наливает в стакан до половины.

Володька вскакивает, на удивление легко, энергично, берет стакан, но пьет не сразу. Вот тут-то и наступает определенная пауза. Морщится, отворачивается, фыркает, а затем, зажмурив глаза, осуществляет все же приговор вину — одним махом глотает его и определенное время стоит как вкопанный на месте, не шевельнется. Ждет, когда вино начнет разогревать его внутри. В отличие от Хоменка, — не курит, что старика немало удивляет: как это так — пить и не курить? Он не может этого понять. Такого не должно быть. Пьет — и не курит? Непорядок, где-то что-то, по его определению, не так, как должно быть...

Вчера Володьки не было. Значит, заявится сегодня. Хоменок сидит перед окном, возится с куревом и следит за жизнью на улице, поглядывает на окна Дома коммуны. Во многих уже нет стекол, а где-то вырваны и рамы. Живьем. Начинается ремонт, значит!..

А в то время, когда Хоменок сидел перед окном и сосал уже опротивевший ему самосад, Володька, которого он ждал, находился в цирке, где не только слушал лекцию о международном положении, но и кропал стихи в тетрадке для конспекта: привычка еще со студенческих лет, благодаря которой издал две, хоть и тонехонькие, но все же книжечки, для детей. В течение последнего времени политзанятия проводились под куполом цирка, где собирались представители творческой интеллигенции — художники, журналисты, артисты театров и филармонии. Стол для лектора ставили прямо на арене, за спиной — политическая карта, и тот, подглядывая время от времени в конспект и развлекаясь указкой, не только рассказывал последние новости, но, наверное, и представлял себя не иначе как известным артистом цирка. Никак Никулиным или Карандашом. И вот в самый разгар лекции аудитория взорвалась от смеха. Растерялся и лектор. Вечером в цирке должно было пройти представление, и какой-то шутник умышленно, не иначе, выпустил на арену двух дрессированных кабанчиков, и те начали, как заведенные, выписывать круги по арене. Лектор махал на них руками, почему-то вспомнил кур, кышкал и кричал «Ату!», и тогда они бегали еще быстрее: приняли, видимо, его за дрессировщика, а выход на арену посчитали настоящим, плановым, тем более, что творческая интеллигенция хлопала, не жалея ладоней, еще громче, наверное, чем на настоящем представлении. Аплодисменты, наверняка, были для кабанчиков большим стимулом.

Политзанятия дали крен. Были скомканы, как туалетная бумага, а политинформатора кабанчики вчистую сбили с толку. Пока искали того шутника, поэт Володька несколько раз умышленно цыкнув на неизвестного супостата, чтобы услышали его звонкий голос и запомнили, что и он здесь был, под шумок сорвался с лекции и вскоре взахлеб рассказывал Хоменку про новый и невероятно оригинальный номер, который только что ему посчастливилось бесплатно увидеть в цирке. «Такого цирка я никогда не видел! Политинформатор, понятное дело, еще не пришел там в себя! Г-га!..» Старик улыбнулся, потом, сдвинув брови к переносице, забулькал в стакан, показал взглядом на него:

— Выпей. Твое.

Разобравшись с вином, Володька довольно убедительно сообщил, что вскоре у него будет легковая автомашина, посмотрел сразу же в окно и, увидев первую, что попалась на глаза, легковушку, а подвернулась новенькая черная «Волга», ткнул пальцем:

— Вот такая! И цвет подходит! Мой!.. А?

Хоменок еле сдержал слабую улыбку, а затем громко хмыкнул: тоже скажешь, мечтатель! Однако списал это на градусы. А Володька, забыв о «Волге», прочел из конспекта новое стихотворение, которое нацарапал в цирке. Хоменок нахмурился. Стихотворение, значит, не легло ему на душу, и Володька мгновенно поменял тему — начал, как это он делал часто, критиковать жену. Хватило опять Нинке на орехи, будет знать. За что — понятное дело, можно и не спрашивать. В первую очередь за то, что постоянно брюзжит и обещает не пустить домой, если поздно вернется. Про то, что в нетрезвом виде, — молчок, ни слова: и так понятно, кто в доме хозяин. «Я вон в Ташкенте был, так там Алим, друг мой, в казарме кровати стояли рядом, поблагодарил жену, когда она подала все чин по чину на стол, и до утра никто ее не видел. И — веришь, Данилович? — бутылку водки поставила. Сама. Я чуть с табуретки не упал... Вру, однако: на полу сидели, на кошме, поджав под себя непонятно каким образом ноги... я раза два оказывался на спине без привычки, а потом приноровился, и ничего... А мы пили-ели. А моя сядет напротив, подопрет челюсть кулаком, натянет на лицо маску Горгоны, рот разинет до ушей и в мой рот смотрит... как зубной врач. А подала хоть раз бутылку? Поставила на центр стола, как жена Алима, спроси у меня? Если бы!.. Жди!.. Вот там, скажу тебе, Данилович, порядки! Лафа для мужчин, лафа-а!.. Хоть ты в Ташкент езжай. Без Нинки, конечно же. Сыт ею я и здесь». Досталось жене от Володьки и за то, что утром не улыбается, а косится, зверем смотрит, мычит что-то в его сторону агрессивное, унижает как личность, и таким образом, портит настроение. День — коту под хвост. И это ему, творческому человеку, такой подарок? И что хорошее, приятное услышат после этого радиослушатели? И во всем виновата только Нинка. Только она. Но ведь кто об этом знает! Смола, а не человек!..