Дом, из рассвета сотворенный - [41]

Шрифт
Интервал

Освободиться, уехать домой. Хочется ведь чувствовать себя на месте, не на чужбине. Подымишься на холм этот, услышишь говор наш и пенье, и тянет домой. Но назавтра понимаешь, что ехать туда бесполезно; приедешь, а там ничего, земля только пустая да старики-старухи сидят сиднем, вымирают по одному. И это надо тоже выбросить из мыслей. А они все ходят и предупреждают, покоя не дают ему. И скоро я увидел, что замутили ему вконец голову.

На работе у нас тугое время как раз случилось. Рук не хватало, сверхурочно приходилось много работать. Даниэлс — мастер то есть — сердитый такой стал, потому что заказы идут косяком, а мы отстаем, не справляемся. Под его началом и всегда трудно — он деловой насквозь, прохлаждаться не даст, — а сейчас и вовсе хмурый стал, глаз не спускает с нас, совсем зажал.

Как-то вечером, двенадцать часов проработав, пошли мы к Тосаме и сели играть в покер. Нас было человек пять-шесть, мы сидели, пили, отводили сердце. Завтра вставать рано, и я засобирался домой — время позднее, а я устал как собака. И он тоже устал, и пьянеть уже начал от выпитого. Он Тосаму знал мало, а Тосама в духе был и красно говорил, надо всем насмехался. И я чувствовал, это ему не по нутру — действует ему на нервы Тосама. Я его домой тороплю, спать надо, а он не слушает. Сидит, супится на речи Тосамы и хмелеет все тяжче. А Тосама, видно, тоже заметил, что он супится, и стал его донимать — не прямо, а обиняком, — завел речь про длинноволосых, про резервацию. Зря это он, думаю, и другие, видно, то же самое подумали, один только Крус все скалился по-глупому, а остальные замолчали и глаза потупили в неловкости. Я понял, худого не миновать.

Некоторые улыбаются, когда злятся, и чем больше злятся, тем упорней улыбаются. Так и он. Сидит и улыбаться начал, и это худой знак, мне одному известный. Понимаю, сейчас беда будет, и боязно становится. И так и есть — вдруг он весь точно взорвался. Вскочил из-за стола и — к Тосаме. Но пьян же тяжко, на ногах не стоит. Повело его назад, упал на умывальник. А сам смотрит на Тосаму страшным таким, дурным взглядом, но глаза косят спьяну и ноги не держат. Привалился к умывальнику, встать хочет, дергается весь, как в судорожном кашле. Это быстро все произошло, и Крус засмеялся, а за ним и другие — и смех этот его остудил.

В драку уже не полезешь под смех, и будто сразу как-то махнул он на все рукой. Я тогда обрадовался, что обошлось, потому что вся вина за драку легла бы на него. Но после я понял, что в нем осталась обида, глубокая рана какая-то скрытая.

Утром он не пошел на работу, два дня не выходил. Я его зову, подымаю, а он молчит, и все. Наверно, стыдно ему, или, может, он думал, что я на него злюсь. Даниэлс сразу же спросил, где он. Болен, говорю. Даниэлс ничего не сказал на это, ругнулся только и отстал. Не поверил, по-моему. А заказы все идут, и у нас завал.

С работы я пришел — он лежит упившись. И двое суток не протрезвлялся. Никуда не ходил, сидел дома и пил. Понял я, что на работе ему не удержаться, и горько мне. Как же он будет теперь? А работа хорошая, и делал он ее хорошо. Но когда он явился на третий день, Даниэлс уж только того и ждал. Пришел к нашему конвейеру и стоит, посматривает так через плечо, держит его под наблюдением. А сами знаете, трудно работать, когда начальство надзирает. И вижу, у него уже пот выступил. Допустил он оплошку одну, другую — и Даниэлс тут же придрался. Горячиться было не из-за чего, просто пару скоб скривил, скрепил нетуго, а Даниэлс так накинулся, будто загублено дело, — отчитывает его на весь цех. Притом все утро стоял над душой. Ну, видно, терпению тут наступил предел — он бросил все, глянул на Даниэлса так, будто сейчас ударит, и ушел. Даниэлс, видно, этого никак не ожидал — так и застыл с раскрытым ртом. Потом разбушевался, бегает без толку, кричит про «этих треклятых бездельников гризеров» [Гризер — уничижительное прозвище латиноамериканцев]. Но, по-моему, он уже и чувствовал, что дурака свалял. Рабочих рук у нас и так недостает, а толкового парня найти, обучить — требуется время. И он не имел права над душой стоять и придираться. Мы работали как надо, мы дело свое выполняли.

Он быстро после того вниз покатился. Приду с работы — то застану его, то ушел куда-то. И половину времени он пьян, а я так не могу. Я пробовал его слегка унять, но чуть заикнешься, он злится и только хуже пьет. Деньги у него тут же кончились, и стал он, что ни вечер почти, у меня занимать. Скоро я перестал ему давать, и знаете, какой он нашел выход? У Милли стал брать. Скажет ей, что надо на одежу или на автобус, работу ехать искать, — и она всякий раз дает ему два или три доллара, а то и пять. И он тут же пропивает. Я ей сказал об этом, но она ответила, что и сама знает. Просто ей жаль его было. Через отдел релокации ему подыскали место, дворником при школе, но он раз-другой явился туда пьяный, и его прогнали. Всего полторы недели продержался. Милли тоже нашла ему работу — в пекарне, в ночную смену; она говорила, там платят неплохо. Но он даже и не пошел туда. Вот если б он на той, на первой работе удержался, на конвейере, тогда все бы, может, у него пошло как надо. Мы сдружились с ним, сработались вдвоем. Я бы там за ним приглядывал, оберегал от беды, и было б хорошо. Ему нужно, чтоб за ним призор, знаете. А никому, кроме нас с Милли, до него не было дела.


Еще от автора Наварр Скотт Момадэй
Диалоги Медведя с Богом

Есть народы, не согласные жить в мире без Медведя. Это люди, которые понимают, что без него нет девственого края. Медведь – хранитель и проявление дикости. По мере того, как она отступает – отступает и он. Когда плоть ее попирают и жгут, сокращается священная масса его сердца.


Путь к Горе Дождей

Феномену Н. Скотта Момадэя трудно подобрать аналог. Прежде всего, потому что у этой творческой личности множество ипостасей, каждая из которых подобна новому чуду, способному послужить темой самостоятельной беседы и анализа, ибо каждая связана с удивительными открытиями. Путь этого мастера богат откровениями, он полон новаторства во всех сферах творческой деятельности, где бы ни проявлялась щедрая натура этого человека.


Рекомендуем почитать
Монастырские утехи

Василе ВойкулескуМОНАСТЫРСКИЕ УТЕХИ.


Стакан с костями дьявола

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Спасенный браконьер

Русские погранцы арестовали за браконьерство в дальневосточных водах американскую шхуну с тюленьими шкурами в трюме. Команда дрожит в страхе перед Сибирью и не находит пути к спасенью…


Любительский вечер

Неопытная провинциалочка жаждет работать в газете крупного города. Как же ей доказать свое право на звание журналистки?


Рассказ укротителя леопардов

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Тереза Батиста, Сладкий Мед и Отвага

Латиноамериканская проза – ярчайший камень в ожерелье художественной литературы XX века. Имена Маркеса, Кортасара, Борхеса и других авторов возвышаются над материком прозы. Рядом с ними высится могучий пик – Жоржи Амаду. Имя этого бразильского писателя – своего рода символ литературы Латинской Америки. Магическая, завораживающая проза Амаду давно и хорошо знакома в нашей стране. Но роман «Тереза Батиста, Сладкий Мёд и Отвага» впервые печатается в полном объеме.