Дом, из рассвета сотворенный - [39]
Мы с ним жили дружно; бывало нам и весело. Помню, как он появился у нас. Время было еще утреннее. Проработал я около часа примерно, и тут мастер меня вызывает. Я подумал, он хочет дать мне жару за опоздание сегодня, но ему, видно, не сказали. Вошел я к мастеру и вижу — он стоит и еще третий кто-то, из отдела релокации индейцев. Поздоровались за руку, и мастер говорит, что ставит его ко мне на конвейер. Покажи ему, мол, как и что. Я обрадовался, потому что на прошлой неделе Де-Бенедиктуса отпустили, и я остался без напарника, и словом не с кем перекинуться. Да и работы приходилось делать обе, невыполненные заказы накоплялись. Ну, показал я ему, как приход-уход свой отмечать, поводил, познакомил с ребятами. Он, чувствовалось, робеет, дичится — знаете, как новичку начинать работать, — а потом я привел его на конвейер и поучил скобки крепить. Руки у него хорошие, быстро усвоил. Понятно, без сноровки медленно сперва работал. Ошибался тоже, но я будто не замечал, и скоро у нас дело пошло.
Он не отрывал глаз от работы, на меня и не взглядывал. Я понимал, ему надо обвыкнуть, и не заговаривал с ним, а когда не сразу подходила очередная штука, мы стояли просто, глядели на конвейер, чего там медлят, — вроде мы крепко этим заняты, наглухо ушли в работу. И время шло к полудню, и тут я заметил, что у него ничего с собой не взято поесть. Стал думать, как мне поступить. Есть ли у него деньги, не знаю. Сразу я об этом не подумал, только теперь — и беспокойно мне. Не хочется, чтобы ему было неловко, и он, видно, сам о том думает, потому что, когда гудок дали, он сделал вид, будто не знает, зачем гудело, и продолжал крепить. Все, однако, обошлось. Мы отметились на перерыв, и я повел его к автомату с кока-колой. Ему, видно, в отделе релокации дали денег. Во всяком случае, мелочь у него была, и я обрадовался. Мы выпили кока-колы и пошли во двор. Там все сидели, подкреплялись. Они глядели дружески, но только я не стал садиться с ними — знал, что ему будет неловко. Они у нас шутники. Называют тебя «вождь краснокожих», подковыривают насчет «огненной воды». Мне-то пускай, но я не знал, как он отнесется. Вообще-то он привык, раз в армии был, да и сидел, — но тогда я еще этого не знал. Мы сразу отошли в сторонку, к доскам. У меня был сандвич, я сказал: «Давай пополам», но он ответил, что не голодный. Я половину съел и вроде больше не хочу, положил на доску между нами — может, передумает и возьмет все же, но он не взял. Пришлось выкинуть.
Жить ему было негде. В отделе ему приискивали, верно, жилье, но пока что не нашли, и он собирался ночевать в Индейском центре. Там в переулке у них склад, держат пожертвованную одежду и продукты. Там можно переночевать, если совсем некуда приткнуться. Помещение старое, дощатое, в стенах щели сквозят, но из обносков и тряпья можно сделать неплохую постель, тепло будет. Но уборной нет, и света нет, и на ночь обязательно кто-нибудь девку с собой приведет. Там и больные ночуют часто, и запах всегда кислый, поганый. Я ему сказал про это и предложил у меня жить, если хочет. Он промолчал, но после работы сходил поговорил с теми, из отдела, и вечером пришел ко мне со своим чемоданчиком.
Он долго еще был неразговорчив. То есть потом у нас с ним вдосталь было разговоров, но все только о здешнем. Зайдет к нам Милли, скажем, или другой кто из бытоустройства, а после мы перешучиваемся насчет них. Мы шиш в компании кой с кем, погуливали. Но о себе он еще долго молчал — да и потом не больно много рассказывал. Пожалуй, большинство из нас вот так же. Приехал ты из резервации — и неохота об этом говорить, а почему, не знаю. Верно, потому, что на новом месте это тебе не помога, и стараешься не вспоминать. Иногда всплывает все-таки в памяти, но тут же гонишь из мыслей. О стольком другом думать надо; воспоминания мешают, мутят голову. Наверно, если б все мы приехали из одного места, было бы по-другому — вспоминали бы тогда в разговорах и понимали друг друга.
Мы с ним, однако, были схожи. Он потом сказал мне, из какой он местности, и я тут же понял, что мы сдружимся. Мы с ним, по-моему, родством каким-то связаны. У нас, навахов, род один носит название той местности. Я был там. Лет восемь или десять назад ехал в Санта-Фе, в индейскую школу, и завернул туда с ребятами на большую ноябрьскую их пляску. Зима холодная стояла, все было в снегу. Там места славные: горы кругом и каньоны, и в камне краснины много. Там, как на моей родине, южнее Уайд-Руинз, где полно оврагов, кустарника и красного камня; у нас только горы подальше. И у него тоже не было никого, кроме дедушки. Он сказал, дед его держал овец. А я чуть не с двух лет овец пас.
Снежило нечасто, но уж если шел снег, то укрывал землю, насколько хватал глаз. Иногда всю ночь шел, и в дымовую трубу видно было, как он вихрит в черном небе. И снежинки влетали и таяли у очага на полу, и радостно было, что огонь горит. Вой ветра слышен, и тебе, малышу, сладко зарыться в одеяла и глядеть, как отсветы огня скользят по бревнам кровли и стен; а пол желтый, теплый — положишь руку на песок и чувствуешь, какой он теплый. И знаешь, что дедушка здесь и не даст тебя в обиду. Проснешься ночью — он сидит у огня, шевелит головешки, чтоб не гасло, и ты знаешь, что все хорошо. А утром встанешь, выйдешь — холодно, и всюду снег. И если солнце, он блестит, прямо глаза режет. Стены занесло, намело на кровлю, и хоган [Хоган — жилище навахов] весь как снежный бугор, и сверху дым выходит, и пахнет бараниной и кофе.
Есть народы, не согласные жить в мире без Медведя. Это люди, которые понимают, что без него нет девственого края. Медведь – хранитель и проявление дикости. По мере того, как она отступает – отступает и он. Когда плоть ее попирают и жгут, сокращается священная масса его сердца.
Феномену Н. Скотта Момадэя трудно подобрать аналог. Прежде всего, потому что у этой творческой личности множество ипостасей, каждая из которых подобна новому чуду, способному послужить темой самостоятельной беседы и анализа, ибо каждая связана с удивительными открытиями. Путь этого мастера богат откровениями, он полон новаторства во всех сферах творческой деятельности, где бы ни проявлялась щедрая натура этого человека.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Русские погранцы арестовали за браконьерство в дальневосточных водах американскую шхуну с тюленьими шкурами в трюме. Команда дрожит в страхе перед Сибирью и не находит пути к спасенью…
Неопытная провинциалочка жаждет работать в газете крупного города. Как же ей доказать свое право на звание журналистки?
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Латиноамериканская проза – ярчайший камень в ожерелье художественной литературы XX века. Имена Маркеса, Кортасара, Борхеса и других авторов возвышаются над материком прозы. Рядом с ними высится могучий пик – Жоржи Амаду. Имя этого бразильского писателя – своего рода символ литературы Латинской Америки. Магическая, завораживающая проза Амаду давно и хорошо знакома в нашей стране. Но роман «Тереза Батиста, Сладкий Мёд и Отвага» впервые печатается в полном объеме.