Дом, из рассвета сотворенный - [40]

Сунешь руки в снег, натрешь им лицо — бодрый делаешься и живой, а руки красные от снега, мокрые. Оглянешься вокруг — снег завалил кусты, и снизу темнеют ветки, а в загоне овцы блеют, изгородь пухло заснежена, и видно из-под снега жерди, почерневшие от талой воды. Чуть поодаль — овраг, и в нем, где снег осыпался с боков, густо краснеет земля, и кусты оттуда торчат белые, будто клочья шерсти или ваты. Все переменилось за ночь. Светло и красиво кругом, и хочется кричать и бежать вприскочку. Вбегаешь в хоган, суешь к огню руки. Дедушка журит тебя и улыбается — знает, как тебе, малышу, сейчас весело. Отрезает кус баранины, кладет тебе. Ты слышишь, как кипит в котелке кофе, как он пахнет — даже снятый уже с огня и разлитый в кружки. Черный, горячий такой, и пар идет густо из кружек. Пусть остынет немного, а то кружки железные и жгут руку. А ждать трудно, потому что ты озяб и знаешь, как вкусно будет пить. Но мясо остыло сразу, его можно взять, и оно греет пальцы. Жир весь сочный, придымленный, бывает на нем жареная корочка, и черные хрустинки на зубах хрустят, а мясо упругое, жевать хорошо. А теперь и кружку можно взять, уже не жжется. Просто держать, и то приятно. Она тускло блестит — ты взял ее жирными пальцами, — а в ней чернеет и дымится кофе. Пьешь его — он еще вкусней баранины. Чувствуешь, влилось в тебя хорошее, горячее, крепкое питье, а на зубах твоих и языке вкусная гуща. Ты торопишься, потому что ты малый мальчуган, а на дворе снег, и у тебя дел по горло. Выгоняешь овец на яркий утренний простор, ищешь для них траву под снегом. Найти непросто, надо снег сгрести, и руки мокрые ломит от холода. Но все равно тебе весело, потому что ты с овцами на белом приволье, и поёшь, говоришь сам с собой, а снег свежий, глубокий, красивый. И вспоминаешь вдруг, что надо ехать за водой на торговый пост. Дедушка ездит раз в неделю, а то и два раза, в фургоне вашем, и если вода не к особому спеху, то он ждет, пока загонишь овец, и берет тебя тоже. Оставлять овец одних он не любит, но это ведь на малое время, и он знает, как тебе хочется с ним ехать. Воды в бочке уже мало, ты вечером заглядывал, там осталось на утро, и все. А ехать по склонам холмов, по низинам — сейчас только бы снег не растаял, не раскисла дорога. Хорошо будет ехать, не то что в дожди и ненастье. Хорошо будет, только с овцами скорей бы управиться. Ты спешишь, траву отыскиваешь. А потом, загнавши овец, видишь, что дедушка набил бочку снегом, и опять вода есть. Но все равно вы с ним едете на торговый пост — не хочет он тебя, малыша, огорчать. В лавке там полно народу, потому что большой снег на землю пал, и купить надо всякого припасу, и постоять им хочется, всем вместе, покурить, потолковать о зиме. Тебе, малышу, есть на что поглядеть там, и все такое новое, красивое: яркие новые ведра и кадки, седла и упряжь, шляпы, рубашки, ботинки и большой стеклянный ящик, полный конфет. Торговца зовут Фрейзер. Он протягивает тебе красный леденец и смеется, потому что ты берешь не сразу, робеешь, а хочется — прямо беда. А дедушке он дает табаку и бурой бумаги на закрутку. И, покуривши, дедушка долго с ним толкует, а о чем, ты не знаешь и только оглядываешь все это новое, красивое, кругом разложенное. А потом торговец на прилавок кладет мешок с мукой, и с сахаром, соленого сала кусок, консервы и целый кулек сладких леденцов. А дедушка снимает с руки один перстень и дает торговцу. На перстне камушек зеленый, вделанный небрежно в серебро. Перстенек нестарый, тонкий — уж не стоит он всего того, что Фрейзер за него дал. Одну банку он открыл — большую банку помидоров, дедушка посыпал сверху сахаром, и вдвоем вы съели их прямо тут же и по бутылке выпили сладкой красной содовой шипучки. Уже закатывалось солнце, когда ехали домой, и земля была холодная и белая. А вечером дедушка ковал полоски серебра и старые были рассказывал при свете очага. И, малый мальчуган, ты был в средоточье всего — среди священных гор, заснеженных гор и холмов, оврагов и низин, закатов и ночей — где твоя родина и твое место.

Трудновато ему было привыкать к здешней жизни. На работу надо с раннего утра — и на весь день. А вечером идем в кабачок Генри разгулять усталость. Пили там, время проводили. Там всегда бывают девушки, и в получку мы себя держали широко, денег не жалели.

Но он несчастливый. Месяца два все шло хорошо. И дальше бы тоже, возможно, если бы его не теребили. Если бы… За таких, как он, поручиться трудно; но его, вдобавок, теребили. Из надзора, из бытоустройства, из отдела релокации — все приходили, вечно донимали разным. Знать им надо, как дела, ведет ли себя смирно. Ему, должно быть, стало это действовать на нервы — особенно поучения насчет пьянства и гульбы. И все они его предупреждали. Мол, чуть только во что встрянет, тут же опять в тюрьму вернется. Должно быть, вечно это тяжелело в его мыслях, забыть не давали ему никак. Иногда и меня о нем расспрашивали, и я им говорил, что у него все идет хорошо. А у него худо шло. И я знал почему, но не умел сказать им. Они все равно бы не поняли. А человеку ведь надо привыкнуть, прижиться. Это все равно, что едешь ты куда-то, где не был никогда, — и не знаешь, куда едешь, почему и когда тебе там быть, а все смотрят на тебя и ждут, и удивляются, чего ты мешкаешь. И нету тебе от них помощи, потому что не умеешь толковать с ними. Слов у них куча, и все что-то значат, а что, ты не знаешь; твои же слова тут не годятся, не такие они, не здешние, а других слов у тебя нет. Все тут иное, и не знаешь, как освоиться. Видишь, как все идет помимо тебя, без тебя, и тревога берет — а сможешь ли ты войти в ход этой жизни? И как войти, не знаешь, а ведь надо, выбора другого нет. И хочешь ведь вжиться, потому что видишь, как тут хорошо. Лучше всей твоей прежней жизни — деньги тут, одежа, на будущее планы, продвиженье быстрое куда-то. Видишь все это, а как включиться, не знаешь: слишком густо все кругом тебя, и не ухватишь — слишком быстро все движется. Сперва привыкнуть надо, а привыкнуть нелегко. И нельзя, чтоб тебя теребили. Прогнать надо многое из головы, иначе мутить будет мысли. Помалу надо, полегоньку, и напиваться иногда, забываться. Нелегко привыкать, и тянет бросить.