Дом дневной, дом ночной - [68]

. Швейцарские крыши — одни из красивейших в мире. Черепицу там делают из необычной многоцветной глины, и не встретишь кровли, однородной по колориту. Их поверхности переливаются разными оттенками красок, поражают несметным многообразием цвета, который может приобрести обычная глина. Крыши напоминают лоскутные покрывала — «пэтчворк». В Швейцарии надо всегда брать номер на самом верхнем этаже отеля и смотреть из окон на эти чарующие взор кровли. Черепицу кладут не так, как в Силезии, не «кружевом», а «чешуйками», поэтому дома выглядят, как огромные рыбы, перевернутые кверху брюхом, выброшенные на сушу из каких-то диковинных морей.

Потом в Гейдельберге он защитил диссертацию о жизни и писаниях легендарной силезской святой по имени Кюммернис. Преподавал в университете, специализировался на сектах, действовавших в Силезии в период реформации. Главным образом, в Швенкфельдисте и Ножовщиках. Писал об этом статьи.

Крыши в Гейдельберге — типично немецкие: красные и стальные. Остроконечные кровли церквей цвета антрацита, который успокаивает глаз. После лекций профессор, прогуливаясь, поднимался к замку и сверху смотрел на город, бурлящий по вечерам от дешевого студенческого сидра и научных теорий.

Существует какая-то неуловимая связь между религией и крышей дома. Первая ассоциация банальна — что это высшая сфера. Но из этого ничего не следует. Дело совсем в другом. Йонасу Густаву Вольфгангу пришла эта мысль в голову однажды, когда он вот так смотрел с террас гейдельбергского замка на город: как крыша, так и религия служат последним прикрытием, венцом, который одновременно замыкает пространство, отделяя его от внешнего мира, от неба, от заоблачных высот и торжественной бесконечности мироздания. Благодаря религии можно нормально жить и не тревожиться из-за какой-то там бесконечности, которая иначе стала бы невыносима; а дома можно надежно спрятаться от ветра, дождя и излучений космоса. Речь здесь идет о чем-то вроде заслонки, раскрытого зонта, убежища, задвинутой крышки люка, то есть возможности отгородиться, скрыться в безопасном, хорошо знакомом, меблированном пространстве.

НОЖОВЩИКИ

Они пели псалмы и изготовляли ножи. Выкованные ими клинки не имели себе равных во всей Силезии; вставляли их в ясеневые, гладко отполированные черенки, которые не оставляли равнодушной ни одну человеческую ладонь. Кузнецы продавали ножи раз в году, ранней осенью, когда на деревьях созревали яблоки. Устраивали некое подобие ярмарки, и люди тянулись к ним со всей округи, покупали по нескольку, а то и десяток-другой ножей, чтобы потом перепродать с прибылью. Во время таких ярмарок люди забывали, что Ножовщики другой веры, верят в другого Бога, хотя можно было бы, уперевшись, им это доказать и прогнать их за семь верст киселя хлебать. Но кто бы тогда ковал такие ножи?

Когда у Ножовщиков рождался ребенок, они причитали, вместо того чтобы радоваться. Когда кто-нибудь умирал, они раздевали покойника донага, клали в яму и плясали над открытой могилой.

Их селение лежало на краю гряды холмов, которые разделяли две горные цепи. Был там каменный дом и вокруг — несколько небольших мазанок, без окон, без труб, похожих на собачьи конуры. Эти избушки были полны ножей. Поселяне подвешивали их, как сыры, предназначенные для копчения, — привязывали лезвиями вниз под деревянным потолком. Ножи раскачивались от сквозняка и позвякивали друг о дружку, как колокольчики. Люди без страха ходили под этим небом, ощерившимся клинками. Острия ножей касались их голов, словно помазывая миром при соборовании.

Ножовщики очень своеобразно истолковывали начало начал, полагая, что материя — это особое состояние духа. Что дух забылся, расслабился в своем беспредельном спокойствии и изведал нечто, что познавать не должен, — впал в состояние аффекта, чрезмерного эмоционального возбуждения. (Теологи потом ломали голову, что же это могло быть за чувство. Ужас? Отчаяние от того, что дух существует и от этого никуда не скрыться? Но об этом нигде не говорится ясно.)

Кузнецы верили, что душа — это нож, вонзенный в тело. Он заставляет тело испытывать непрестанную боль, называемую жизнью. Оживляет тело и одновременно его убивает. Поскольку каждый день жизни — отдаление от Бога. Если бы человек не имел души, он не страдал бы. Жил бы как растение под солнцем, как животное, которое пасется на солнечных лугах, а так с душою в теле, с душой, которая когда-то, в самом начале видела неописуемое божественное сияние, все кажется темным. Надо быть осколком целого, но помнить это целое. Быть созданным для смерти, но вынужденным жить. Быть убитым, но оставаться живым. Именно это и значит иметь душу.

Утром и вечером они заунывно напевали свои псалмы — когда рубили ясеневую древесину на черенки, когда плавили сталь и ковали клинки, когда осенью стрясали с деревьев дикие яблоки, когда занимались своими немногочисленными детьми — этими бедняжками, которые, не желая того, появились на свет.

У них были странные обычаи, вся их жизнь была странной. Когда они совокуплялись, то следили за тем, чтобы семя не достигало чрева женщины. Они изливали его наружу и приносили в жертву своему Богу, полагая, что в человеческом семени сокрыт божий свет, и, принося семя в жертву, они тем самым высвобождают свет из материи, чтобы он вернулся к Богу. Поэтому у них редко рождались дети.