Дом дневной, дом ночной - [31]

Петер хотел снова взглянуть на свою деревню, а Эрика — на Петера, когда тот будет смотреть на родные места. Она подумала, что уж тогда-то поймет Петера полностью, до донышка, с этими его приступами хандры, немногословными ответами, неожиданной переменой решений — всем тем, что выводило ее из себя. А это его непрестанное раскладывание пасьянса, трата времени на всякие глупости, лихачество при обгоне на шоссе и масса чуждых ей вещей, которые всегда были при нем и не изменились за сорок лет их совместной жизни.

Они остановились в небольшом сельском пансионате, где все надписи зазывали, упрашивали, предупреждали и информировали по-немецки. Еще до завтрака Петер оделся и вышел постоять возле дома. Был май, осот цвел намного позже, чем на равнинах. Его горы предстали взору мягкой затуманенной линией на горизонте. Он втянул ноздрями воздух. И лишь запах, не зрительный образ, лавиной обрушил на него картины, засвеченные, тусклые, отрывочные кадры без звука, без смысла, без содержания.

Дитеры отправились в путь после завтрака, на который подали яйца всмятку. Дорога вела вначале вниз, а потом стала отлого подниматься вверх. Она извивалась серпантином, и супруги потеряли всякую ориентацию. Они проходили мимо разбросанных по горным склонам селений, больших и маленьких домов, каких-то загадочных ручьев, которые, как ни кружили, оставались все той же самой речушкой. У каждой деревеньки имелась своя долина: дома лежали, как шоколадки в бархатистых ложбинках.

Самое неприятное ощущение того дня — Петер не узнал своей деревни. Она ужалась до размеров хутора, не хватало домов, дворов, дорожек, мостиков. От нее остался скелет. Супруги оставили машину около запертого на замок костела, за которым некогда стоял среди лип дом Петера.

Он обнюхивал это место и вновь прокручивал тот странный фильм из прошлого. И, собственно говоря, осознал, что мог бы запускать его повсюду — в кафе на автозаправочной станции, в метро, на отдыхе в Испании или в торговом центре, где делал покупки; и, возможно, тогда этот фильм был бы более четким, не мешало бы то, что видишь воочию.

Дитеры брели по узкой укатанной дороге и сверху видели деревню, ее скелет, несколько сохранившихся домов, небольшие огороды, огромные липы. Это все жило: понизу шли люди, гнали коров, бегали собаки, какой-то мужчина вдруг разразился смехом, загудела машина, чуть выше человек с ведрами помахал им рукой, дым из труб поднимался к небу, птицы летели на запад.

Они сели на траву у дороги и ели чипсы. Эрика поглядывала на его лицо и боялась, что увидит увлажнившиеся глаза или подрагивающий подбородок. Тогда бы она отложила пакет чипсов и обняла бы его. Но лицо мужа было таким же, как когда он смотрел телевизор.

— Иди дальше один, — сказала она и добавила: — Погляди, как у меня опухли ноги, — что прозвучало как рефрен старой песни.

Он не ответил.

— Мы приехали слишком поздно. Я стара, нет сил подниматься в гору. Я вернусь в машину и подожду тебя.

Жена нежно прикоснулась к его руке и повернула обратно. Она услышала еще, как он произнес:

— Дай мне часика два, ну, может быть, три.

Ей стало грустно.

Петер Дитер медленно брел, посматривая на камни и кусты шиповника, на которых уже появились бутоны. Останавливался, не пройдя и сотни метров, и тяжело переводил дух. Разглядывал листья, стебельки и грибки на тонких ножках, которые постепенно пожирали поваленные деревья.

Дорога поначалу тянулась среди пустошей, затем привела в ельник. Лес вскоре закончился, и позади осталась панорама гор, память о которой Петер до сих пор хранил в себе. Он обернулся только однажды, потому что боялся, взглянув лишний раз, разрушить ту картину — так блекнут краски и изображение на ценных почтовых марках, если их рассматривают слишком часто. И только на самом гребне он сделал передышку: стоял и вертелся на месте и вбирал в себя этот вид, упивался им. Все горы мира он всегда сравнивал с этими горами, и ни одни не казались ему столь прекрасными. Либо они были слишком большие, слишком могучие, либо чересчур неказисты. Либо слишком дикие, мрачные, заросшие лесами, как Шварцвальд, либо слишком обжитые, исхоженные, светлые, как Пиренеи. Петер достал фотоаппарат и словно пришпилил им все, что видел. Щелк — порознь стоящие деревенские хаты. Щелк — темные ельники, испещренные черными тенями. Щелк — нить ручья. Щелк — желтые рапсовые поля с чешской стороны. Щелк — небо. Щелк — тучи. И тут он почувствовал, что ему нечем дышать, что он вот-вот задохнется.

Он поднялся еще выше и вышел на туристскую трассу, какие-то молодые люди с рюкзаками поприветствовали его, когда он вытирал пот, заливавший глаза, и зашагали дальше. Собственно говоря, ему стало досадно, что они ушли просто так. Он мог бы рассказать им, как приходил сюда, когда был в их возрасте, как чуть ниже, на влажном мху, впервые познал женщину; или же мог показать им с горы место, где стояла ветряная мельница Ольбрихтов, которая, размахивая ручищами, подавала знаки деревне. Петер хотел даже их окликнуть, но в легких не хватило воздуха. Сердце колотилось где-то в горле и перекрывало дыхание. Возвратиться означало бы упустить случай, и потому старик с большим трудом поднялся еще на несколько сотен метров и очутился на самой вершине, через которую проходила граница. Издалека он увидел беленые пограничные столбы. Дышать было совершенно нечем — видно, не шел ему на пользу этот давно забытый разреженный воздух. Петер упустил из виду, что он может быть опасным для легких, которые привыкли дышать влажным морским бризом.