Дом без ключа - [76]
— Только на час, — говорит молоденький и преисполненный важности унтерштурмфюрер. — Я запишу время.
Мейснер высокомерно выпрямляет спину и деревянным шагом спускается с крыльца. Желтый портфель больно бьет его по бедру.
При выезде из Булонского леса, у ипподрома, Мейснер вынужден затормозить. Серый «хорьх» с номерным знаком вермахта обгоняет его и прижимает к обочине. Мейснер останавливается и слезает с седла. Стекло в дверце «хорьха» ползет вниз, открывая взгляду лейтенанта небритое лицо Бергера.
— Пересаживайтесь, — предлагает он. — Я решил не звонить вам сегодня, а подождать на улице. Вы чем-то огорчены?
— Нисколько, — говорит Мейснер.
— У нас есть время?
— Полчаса.
— Прокатимся немного, а Курт постережет мотоцикл.
— Пусть лучше проедется до «Лютеции» и обратно, — мрачно замечает Мейснер. — Дежурный все равно спишет показания спидометра, а километраж до «Лютеции» известен всем в штабе.
Бергер присвистывает.
— Дело дошло до этого? Ну-ну… Садитесь.
Мейснер лезет в «хорьх», а тощий ефрейтор, сидевший до той поры рядом с Бергером, оседлывает мотоцикл. В зеркальце, укрепленном на переднем крыле машины, отражается перспектива пустой улицы, и Мейснер, нервно зевая, отодвигается в угол.
8. Март, 1943. Париж, отель «Лютеция» — бульвар Осман, 24
Из десятка галстуков, висящих на спинке стула, Бергер выбирает синий, холодного оттенка, с тонкой белой полоской и, прикусив кончик языка, вывязывает его плотным треугольным узлом. Галстук скромен, и только этикетка «Дом Диор» указывает на то, что его стоимость равна двухнедельному жалованью пехотного лейтенанта. Такие галстуки — в единственном экземпляре! — шьются для настоящих знатоков моды. Во Франции Бергер может позволить себе носить костюмы «от Пакэна»,[14] обувь, сшитую на заказ, и тончайшие рубашки из леннобатиста. Проблемы цен для него не существует. Победитель в стане поверженных, он берет все, платя за это реквизированной при разгроме Франции валютой. Бергер был среди тех, кто первым в составе батальона «Бранденбург» вышел за линию Мажино. Абвер торопился наложить руку на частные коллекции, собрания картин в старых родовых замках и еврейские вклады в банках. Эти ценности предназначались на разведку, и даже у РСХА не хватило духу оспаривать право Канариса на владение ими. Сам лично Бергер не присвоил ни франка, но зато оклад его содержания был повышен адмиралом до ставки французского министра. В расходовании секретных сумм Бергер подотчетен только ему и никому другому. Что же касается Канариса, он не экономит на мелочах. Бергер помнит, что, когда Остер намекнул было на несоразмерность оклада с невысоким его чином, Канарис с улыбкой отпарировал: «Это французские деньги, Остер! Не вижу оснований их жалеть. Рейхсмаршал Геринг дал нам образец. Вот его слова: „Раньше мне все же казалось дело сравнительно проще. Тогда это называли разбоем. Это соответствовало формуле отнимать то, что завоевано. Теперь формы стали гуманнее. Несмотря на это, я намереваюсь грабить и грабить эффективно“… Впрочем, не надо ссылаться на Геринга публично. Забудьте об этой фразе, Остер. И вы, Бергер, тоже».
Галстук — всего лишь частица той дани, которую Франция, а со временем и весь мир, уплатят Германии. Подтянув узел, Бергер с сожалением проводит ладонью по небритым щекам. Ничего не поделаешь, придется потерпеть. После встречи с Ширвиндтом у него возникла экзема, розовая дрянь, от которой щеки покалывает миллионами тончайших иголочек. Врач в госпитале прописал успокоительные мази и сказал, что у Бергера расшатана нервная система. Бергер возразил: «Что вы, доктор, я живу растительной жизнью, никаких волнений…» — и откланялся. Впрочем, от бравады экзема не исчезнет, и Бергер последовал совету врача и перестал бриться, а на ночь втирает мазь в кожу, но розовые пятна, исчезнув в одном месте, появляются в другом, и зуд преследует Бергера круглые сутки.
Проглотив болеутоляющую таблетку, Бергер делает приседания перед открытым окном. Десять, пятнадцать раз. Разведчик всегда должен поддерживать форму, как боксер или артист. Бергер по секундомеру проверяет пульс; поворачивает ключ в замке кабинета. Восемь тридцать утра. И, пожалуй, пора начинать…
Офицеры, выделенные абвером в помощь Бергеру, сходятся по одному. Бергер встречает их у двери, пожимает руки, шутит, подтрунивает над ними, усаживает пришедших и ни на секунду не прекращает при этом думать о поездке на бульвар Осман. Опередить Рейнике — дело чести офицера! Канарис жестоко спросит за промедление. Русский разведчик — законная добыча абвера и сильнейший аргумент в споре адмирала с Гиммлером. Если Канарис не выстоит, служба безопасности тотчас сплавит Бергера в концлагерь: он слишком часто брал на себя смелость переступать ей дорогу…
— Последняя просьба, господа, — понизив голос, говорит Бергер. — Будьте предельно внимательны!.. Я вхожу первым и занимаю место в приемной. Через пять минут вы войдете тоже… — Два лейтенанта привстают со стульев. — Сидите, пожалуйста!.. Секретаршу надо отрезать от стола и окна. Наручники — сразу же… Я пригласил Марту, она поедет с нами и будет отвечать по телефону. С вокзала нас известят о прибытии Леграна. Никто не должен медлить, когда он переступит порог. Дай бог нам всем удачи!
