Дом без ключа - [33]

Роз доедает сыр и принимается за кофе. За соседним столиком говорят о Сталинграде. Она прислушивается, стараясь не пропустить ни слова. Один из говорящих известен всему Давосу, его называют генералом, и в газете Роз видела его портрет в форме и с бриллиантовым Рыцарским крестом под воротничком. В Давосе генерал лечится от астмы.

Говорят по-немецки, негромко, с пристойной корректностью жестов. Генерал помешивает ложечкой молоко со взбитыми яйцами. Седой бобрик его блестит, соперничая с белизной сорочки.

— Все может быть, — слышит Роз. — Но Сталинград не просто символ, господа. И мой прогноз печален…

— Однако в Берлине, экцеленц…

— Отложим тему до возвращения к себе.

Роз открывает сумочку и ищет губную помаду. Приблизив зеркальце к лицу, слегка подкрашивает рот и поднимает глаза только тогда, когда кто-то подошедший к столу говорит до странности знакомым голосом:

— Роз, дорогая, да оторвитесь же наконец и взгляните сюда…

— Жано! — вскрикивает Роз и роняет помаду.

Дюрок, улыбаясь во весь рот, смотрит на нее.

— Жано, — повторяет она. — Не может быть!.. О господи, откуда вы здесь взялись?

— С Луны, — отвечает он почти серьезно и садится. — Слава богу, наконец-то я нашел вас! Что это за бегство из Женевы, дорогая? И ваше письмо…

Роз задыхается от счастья. Это просто чудо — Жан в Давосе!

— Я сама себе не верю, — говорит она и покорно подставляет Дюроку губы, когда он наклоняется ее поцеловать.

3. Ноябрь, 1942. Париж, бульвар Осман, 24

Время меняет человека, но еще больше меняют его заботы. Жак-Анри, позевывая и вежливо прикрывая рот платком, бегло и невнимательно рассматривает полковника из организации Тодта, сидящего против него. Они не виделись с середины или конца июля, и за этот срок господин полковник похудел еще больше, странно усох, словно подточенный болезнью.

Впрочем, для человека, нажившего фатальные неприятности, полковник держится неплохо. Щеки его выбриты и мягко лоснятся от питательного крема; пуговицы на мундире начищены; рубашка только что из прачечной.

Если бы не траурные каемки под ногтями — о них полковник позабыл второпях, — то легко можно было бы поверить, что никакие заботы не волнуют представителя организации Тодта. Жак-Анри готов утверждать, что ни один мошенник, виденный им дотоле, не держался с таким достоинством и не выторговывал себе помилование так элегантно, как его собеседник. Тем не менее приговор вот-вот будет произнесен.

Жак-Анри прячет платок в нагрудный карман, расправляет концы, придавая им вид заячьего уха. Это занятие поглощает его целиком. По крайней мере, полковник должен быть уверен, что это так. Покончив с платком и полюбовавшись им, он говорит:

— Все, что вы рассказали, превосходно! Но почему вы обратились именно ко мне?

— Он ваш служащий!

— Только до четырех пополудни, после чего мой секретарь превращается в частное лицо.

— Я мог бы, конечно, обратиться в полицию… даже в гестапо…

Жак-Анри не без труда изображает живейший интерес и сочувствие.

— Разумная мысль! Почему бы вам ее не осуществить?

Полковник молчит, а Жак-Анри, выдержав паузу, повторяет вопрос:

— Так почему же?

Он не ждет откровенности и поэтому продолжает сам:

— Грязная история, полковник? Не так ли?

Плечи полковника привычно распрямляются. Подбородок выдвигается вперед, словно таран.

— Вы!..

— Продолжайте! Договаривайте: «Вы — мерзкая французская свинья»… Или что у вас там в запасе?.. Но при этом помните, что вы сами пришли к «французской свинье» и просите у нее помощи.

Полковник вяло машет рукой.

— Вы правы, Легран. Извините. К чему нам ссориться?

— Это не ссора, полковник. Хуже…

— Мы могли бы договориться.

— Сомневаюсь. Сколько вы должны моему секретарю?

— Тридцать тысяч пятьсот.

— Франков?

— Рейхсмарок.

— Для Парижа немного, жизнь здесь дорога и развлечения не дешевы. Но в вашем возрасте люди обычно сами устанавливают разумный предел своим потребностям.

— Увы, я был неразумен! Вы парижанин, дорогой Легран!

— Допустим. Но зачем вы заменили цемент?

— Не понимаю…

— На казематах вала полагалось использовать портландский цемент; вы приказали брать местные марки — они менее прочны, но более дешевы…

— Глупости!

— Отнюдь нет! Любая комиссия без труда установит этот факт.

— Берлин в курсе всего.

— Позвольте усомниться, полковник… Берлин уверен, что цемент именно портландский, вы сами подписали отчеты о закупках. Не угодно ли посмотреть копию?

— Откуда она у вас?

Жак-Анри пожимает плечами и отводит взгляд к окну. Ему становится скучно. То, что полковник вермахта оказался заурядным мошенником, набившим карман, нисколько его не радует. Общение с подлецами разъедает душу, как ржавчина. Временами нестерпимо хочется оказаться в обществе людей, не думающих о наживе, живущих в мире иных понятий и категорий. «С волками жить, по-волчьи выть» — не лучшая норма поведения, но иной, к сожалению, при данных обстоятельствах быть не может.

— Мы уклонились от темы, — говорит Жак-Анри и устало трет переносицу. — Гестапо и французская полиция вам не помогут, так что оставим их в покое. За операцию с цементом в военное время полагается расстрел. Маленькие комбинации, заемные расписки, пьянство и разврат дадут следователям гестапо неплохой фон для главного обвинения. Сожалею, полковник…