Дом аптекаря - [113]

Я ощущаю тяжесть невосполнимой утраты. Я пал духом, я унижен, я уязвлен и пребываю в отчаянии. Надежды рухнули. Я проклинаю сладкоголосого итальянца, жестокого и недостойного — при всем его величии и блеске — человека. Я проклинаю Эстер — будь она благословенна! — потому как, если опасения мои имеют под собой основу, прав был поэт, пороку давший имя — женщина. Она столь же распутна, как любая шлюха в борделе. Я проклинаю крикливое, завистливое, злое общество людей, чьи дворцы построены на духовных плывунах, чьи слова равнозначны обещаниям банкрота. И наконец, я проклинаю себя самого — за неумеренные надежды, за презренную доверчивость, за веру в «любовь», этот затертый эвфемизм, намалеванный на лбу зверя, называющегося человеком.

Тьфу! Во рту — словно золы отведал.

Я любил Эстер, но она не любила меня. Я решил, что больше не буду думать о ней. Знаю, Корнелис, ты скажешь: радоваться должен тот, кто не успел пригреть змею.

По правде ж говоря, утешаться нечем.

Я смотрю на свою последнюю «картину», и в душе звенят тревожные колокольчики. Сам дьявол водил моей рукой, потому как я погряз в алхимии и теперь должен платить за грехи. Ах да! Сама картина — милая, искусно выполненная, красочная, достойное свидетельство красоты Эстер. Любой увидевший ее воздаст хвалу неоспоримым достоинствам, отметит непривычную натуральность композиции и изъявит готовность расстаться с немалой суммой. И все же я проклинаю ее, потому как знаю, что она такое. Знаю, но скажу лишь вам, мой друг, — она зеркальный образ и порука моего проклятия. В ней я — иль тот фантом, которым я отныне должен звать себя, потому что он — это я и Смерть собственной персоной, настоящий и ненастоящий, дышащий и умерший. Бог мой, я не в силах передать, сколь мертва эта картина, насколько лишена она радости и приятности. Я не желаю ее видеть. С помощью нумерического шифра, открытого мне злодеем Паралисом, я изложил ее тайну на обратной стороне пластины, добавив символы философского камня, луны как знака серебра и аптекарской эмблемы для обозначенья соли. Пусть тот, кто пожелать заключить сделку с Сатаной, раскроет тайну и делает с ней, что хочет. Мне же она не нужна. Конечно, я сберегу ее как напоминание о моем стыде, но спрячу так, что никто ее не узреет.

Простите меня, друг мой. Я не в состоянии изложить все так, как желал бы. Я отброшен в мир, жестокий и грубый. Все вокруг убого и серо, и мне неведомо, что станется со мной. Наша жизнь и судьба определяются лишь тем, как лягут камни. Такова мораль жизни Йоханнеса.

Простите за столь кислое послание. Теперь мне предстоит найти себе истинное место в жизни.

Йоханнес ван дер Хейден.

— Ну и ну, — пробормотал Майлс, — что же случилось?

— Не знаю.

— Чего-то не хватает, да?

Ползая на четвереньках, они перебрали всю мозаику разложенных на ковре листочков.

— Здесь все? — спросил Майлс.

— Здесь все, что есть.

— Сходи туда. Посмотри в статуе. Поищи на полу.

— Не могу. Там Лидия. Схожу позже, когда она уснет.

— Иди сейчас, — твердо сказал Майлс.

Рут поднялась, нахмурясь, постояла в нерешительности и направилась к двери.

Лидия, к счастью, была в кухне. Из конца коридора доносился шум бегущей воды и звяканье посуды.

Рут открыла дверь в переднюю комнату и торопливо вошла. Разбитая статуя все еще лежала там, где ее оставили.

Рут огляделась — никаких листков. Тем не менее она опустилась на колени и заглянула внутрь расколовшейся гипсовой мадонны. Просунула руку. Ощупала стенки. Пальцы коснулись чего-то слегка сырого и шершавого — они, последние разрозненные странички. Нашлись… не потерялись…

Когда родители ушли, итальянец, как мы и уговаривались, привел Эстер в мою комнату. На ней была длинная шубка из кроличьего меха, которую она сняла, потому что я постарался и растопил как следует камин. Под шубкой на ней оказалось голубое атласное платье и брильянтовое ожерелье. Комнату заливал струящийся через верхнее окно свет, и я, признаюсь, замер как зачарованный, потому что никогда не видел ее столь красивой. Но что дальше? Как я ни старался, сократить время экспозиции для получения качественной гелиографии удалось лишь до сорока минут. Мог ли я уговорить Эстер просидеть неподвижно столь долгое время? Единственный выход — сделать вид, что я рисую, и попросить ее изобразить из себя статую. Но как предложить такое? Как избавиться от итальянца, присутствие которого меня смущало? Пока я раздумывал и колебался, непревзойденная красота Эстер медленно, но верно размывала мою уверенность. Столь превосходила она меня во всех отношениях, что рядом с ней я чувствовал себя ничтожеством, жалким червяком. Но дальше события повернулись так, как я не мог и предполагать.

Я расположил мольберт в стороне от «глаза» в стене, потому что стать частью картины не входило в мои планы. Над глазом я устроил крюк, а на крюк повесил треуголку, полностью прикрывавшую отверстие. Для того чтобы допустить свет к подготовленной медной пластине в темной комнате и дать начало процессу, достаточно было всего лишь снять треуголку. Подготовившись таким образом, я не сомневался, что отверстие никто не заметит, а если и заметит, то сочтет дефектом в штукатурке. В центре светлой комнаты я поставил красивый шезлонг, опробовать удобство которого предложил Эстер.