Должны ли писатели говорить правду? - [2]

Об этом стоит подумать тем, кто пишет книги, и тем, кто их покупает. Если литературу рассматривать только как средство скоротать досуг, тогда чем меньше она связана с жизнью, тем лучше. Глядя в правдивое зеркало природы, мы поневоле предаемся размышлениям; а когда мысль входит в дверь, самоуспокоение вылетает в окно. Должен ли роман (или пьеса) будить в нас мысли и ставить жизненные проблемы? Или он должен уводить нас с пыльных дорог реального мира на цветущие луга мира грез? Тогда пусть наши герои и героини будут не такими, какими люди бывают в действительности, а такими, какими им следовало бы быть. Пусть Анджелина пребудет безупречной, а Эдвин неизменно сохраняет верность. Пусть в последней главе добродетель торжествует над пороком, и пусть считается непреложной истиной, что свадебная церемония разрешает все неразрешимые вопросы.

Очень приятно читать сказки, где принц всегда смел и красив, принцесса всегда лучше и прекраснее всех принцесс на свете; где дурных людей можно безошибочно отличить с первого взгляда по их уродству и плохому характеру; где добрые волшебницы неизменно могущественнее злых; где темные тропинки всегда ведут к светлым дворцам; где дракон постоянно оказывается побежденным; где благонравные мужья и добродетельные жены могут рассчитывать на счастливую жизнь до конца своих дней.

Неплохо по временам ускользать из нашего мира в страну грез. Но, увы, жить в этой стране нельзя, и знакомство с ее географией мало помогает, когда мы возвращаемся в страну суровой действительности.

И тот и другой вид литературы необходим. Приятно летней ночью помечтать о нежных влюбленных, которых Пак путаными дорожками ведет к счастью[10], о добродетельных герцогах, — в мире сказок такие встречаются, — о смерти, побежденной верой и добротой. Но разве мы не можем, в более серьезные минуты, находить удовольствие в духовном общении с Гамлетом и Кориоланом? Почему бы и Диккенсу и Золя не иметь своих балаганов на Ярмарке тщеславия[11]? Если литература призвана нам помогать, а не только служить развлечением, она должна иметь дело с уродливым так же, как и с прекрасным, она должна показывать нам самих себя не такими, какими мы хотим казаться, а такими, какие мы есть. Человека изображают как существо, обладающее стремлениями, способными вознести его к небесам, и инстинктами, увлекающими его... совсем в другую сторону. В чем назначение литературы: льстить читателю или объяснять ему самого себя?

Я думаю, говорить о современных нам авторах небезопасно, за исключением, пожалуй, тех, кто с нами так давно, что мы забываем, что они еще не принадлежат истории. Воздала ли наша близорукая критика, способная видеть лишь недостатки, бросающиеся в глаза, как прыщи на красивом лице, должное несомненному таланту Уйды[12]? Ее гвардейцы «балуют» с пищей. Ее лошади выигрывают на скачках три года подряд. Ее отрицательные героини кидают в Темзу персики, гинея за штуку, из окон «Звезды и Подвязки» в Ричмонде. Учитывая, что от гостиницы до реки около 350 ярдов, это неплохой бросок. Что же, разве стоит отвергать книгу только потому, что в ней встретилось несколько нелепостей? Уйда обладает силой, нежностью, правдивостью, страстью, а это такие достоинства, которые позволяют примириться с куда большими недостатками, чем те, что обременяют Уйду. Но таков уж метод нашей карликовой критики. Она смотрит на писателя, как Гулливер — на бробдингнагских дам: она слишком мала, чтобы видеть их во весь рост; родинка или бородавка заслоняют от них все остальное.

Почему так мало читают Джорджа Гиссинга[13]? Если бы правдивое изображение жизни служило ключом к успеху в литературе, книги Гиссинга продавались бы миллионами, а не сотнями.

Был ли талант Марка Твена, не говоря уж о его юморе, должным образом оценен в литературных кругах? «Геккльбери Финн» остался бы великим произведением, даже если бы в нем от первой до последней страницы не было ни одного смешного места. Если кто-нибудь из индейцев или представителей некоторых других первобытных племен утрачивает одно из своих пяти чувств, — это идет ему только на пользу: на него смотрят как на высшее существо. То же происходит среди читателей из англосаксов: если человек хочет заслужить литературную славу, у него должно отсутствовать чувство юмора. Мне на память приходят несколько случаев успеха в литературе, достигнутого главным образом благодаря этому изъяну.

Я люблю всех этих авторов; но в наши дни считается, что иметь такой всеобъемлющий вкус — значит не иметь его вовсе. Тебе говорят, что если ты любишь Шекспира, значит должен обязательно ненавидеть Ибсена; что нельзя высоко ставить Вагнера и терпимо относиться к Бетховену; что если мы признаем какие-нибудь достоинства в Доре, мы не можем понимать Уистлера[14].

Но если я не могу сказать, какая книга моя самая любимая? Я могу только спросить себя, какая из них ярче всего живет в моей памяти, за какую я чаще берусь в те приятные полчаса перед обедом, когда — да простит меня высокочтимый мистер Смайлс — бесполезно думать о работе.

Осмотрев свои книги на полках, я нашел, что потрепаннее всего выглядит мой «Давид Копперфильд». И когда я переворачиваю его страницы с загнутыми уголками и читаю знакомые заголовки: «Мистер Микобер в затруднительном положении», «Мистер Микобер в тюрьме», «Я влюбляюсь в Дору», «Мистер Баркис отчаливает вместе с отливом», «Моя девочка-жена», «Трэдлс в гнездышке из роз» — передо мной возникают страницы моей собственной жизни, — столько печалей и радостей переплелось в моей душе с каждой из этих глав. Тот день... Как ясно встает он передо мной, когда я читаю о сватовстве Давида. Но смерть Доры я стараюсь пропустить. Бедная хорошенькая миссис Копперфильд, стоящая у ворот с младенцем на руках, всегда связывается в моем сознании с первым криком долгожданного ребенка. Несколько недель спустя я нашел книгу на кресле: она лежала раскрытой, корешком кверху, там же, где я поспешно бросил ее.