Долой оружие! - [22]

Меня и моих младших сестер прозвали «богинями с горы Иды», и какое бесчисленное множество эрисовых яблок преподносилось нам современными Парисами! Разумеется, я, в звании «богатой молодой вдовы», обозначенном в вышеприведенной театральной афише великосветской комедии, обыкновенно пользовалась предпочтением. В нашем семействе считалось делом решенным, что мне предстоит вторично выйти замуж, да и я сама была не прочь сделать хорошую партию. Тетя Мари, принимаясь за свои наставления в религиозном духе, не говорила больше об усопшем, который «ждет меня в горних селениях». Конечно, если б я вздумала выбрать себе нового спутника «недолгих лет земной жизни, отделявших меня от могилы» — событие, крайне желанное и для самой тети Мари — то наше свидание в загробном мире утратило бы много своей умилительности.

Все окружающие точно позабыли о существовании Арно, только я — нет. Хотя время исцелило мое горо, но его образ не стушевался в моей памяти. Можно перестать печалиться о своих умерших, но позабывать их не следует. Меня возмущало такое равнодушие моих близких к его памяти; оно казалось мне чем-то в роде посмертного убийства. Я избегала с своей стороны считать моего бедного мужа как бы несуществовавшим, и с этой целью приняла за правило ежедневно напоминать своему Рудольфу об его отце; кроме того, за вечерней молитвой ребенок постоянно повторял: «Господи, помоги мне сделаться честным и добрым из любви к моему дорогому отцу Арно».

Мои сестры очень веселились ту зиму, да и я не отставала от них. Это был, собственно говоря, также мой дебют в свете. В первый раз я вступила в него, как невеста и новобрачная. Разумеется, это держало кавалеров в почтительном отдалении, а что же и составляет главную прелесть «светской» жизни, как не ухаживанье? Но странно: хотя мне и нравилось быть постоянно окруженною толпой поклонников, однако ни одному из них не удалось произвести на меня сколько-нибудь сильного впечатления. Между ними и мною стояла преграда, которую оказывалось решительно невозможным преодолеть. И эту преграду воздвигли три года моих серьезных занятий и размышлений в одиночестве. Интересы всей этой блестящей светской молодежи исчерпывались спортом, игрой, балетом, а в крайнем случае — честолюбивой погоней за успехом по службе (большинство из них были военные); о предметах же, с которыми познакомили меня книги серьезных авторов и которыми я так жадно упивалась, они не имели ни малейшего понятия. Тот язык, в котором я приобрела, конечно, только первоначальные познания, но на котором, как мне было известно, обсуждаются людьми науки и со временем будут решены высшие вопросы, казался им не только «испанским», но прямо патагонским.

Из этой категории молодых людей я конечно никогда не выберу себе мужа; это не подлежало сомнению. Да и кроме того, нечего было спешить снова отдавать свою свободу; она мне так нравилась. Поклонников своих, которые обнаруживали поползновение просить моей руки, я умела держать на почтительном расстоянии, так что ни один из них не решался за меня посвататься, а в обществе никто не смел сказать: «она позволяет ухаживать за собою», что так компрометирует каждую женщину. Нет, пускай мой сын Рудольф гордится своей матерью, когда вырастет, а потому ни малейшая тень не должна падать на ее репутацию. Но если мне случится кого-либо искренно полюбить — конечно человека достойного — то я не прочь воспользоваться правами на счастье, которые дает мне моя молодость, и вторично выйти замуж.

Теперь же, хоть я и была одинокой, но ничуть не тяготилась моей участью… Танцы, театр, наряды сильно занимали меня. Но при этом я не оставляла без внимания ни ребенка, ни своего самообразования. Не отдаваясь специальному изучешю какого-нибудь предмета, я следила за умственным движешем в образованном мире, доставала все новые книги по различным отраслям литературы, а журнал «Revue de deux Mondes» обыкновенно прочитывала от доски до доски, не исключая и научных статей. Мои занятия, разумеется, привели к тому, что преграда между моей духовной жизнью и миром окружавших меня молодых мужчин росла все выше, но это было вполне естественно. Я охотно пригласила бы к себе некоторых литераторов и ученых, но в той среде, где я вращалась, это было не принято. Мещанский элемент не допускался в высшее общество Вены, особенно в то время; с тех пор этот дух исключительности несколько ослабел, и теперь в моде открывать свои салоны избранным представителям искусства и науки. Но тогда было иначе; кто не имел доступа ко двору, т. е. не мог насчитать в сноей родословной шестнадцати знатных предков, не допускался в аристократический круг. Наши обычные посетители были бы неприятно удивлены, встретив у меня нетитулованных гостей, и не знали бы, какого тона им держаться с непрошенными пришлецами. Да и те, в свою очередь, нашли бы невыносимо скучной мою гостиную, переполненную графинями, спортсменами, старыми генералами и старушками-канониссами. Какое участие могли бы принимать люди ума и обширной эрудиции, писатели и художники, банальных разговорах о том, у кого вчера были танцы и у кого будут завтра: у Шварценберга или Паллавичини, или же при дворе; кому баронесса Пахер вскружила голову, какую парию сделала графиня Пальфи, сколько поместий у князя Круа, кто «урожденная» молоденькая Альмари, Фестетич или Венкгейм, и не та ли это Венкгейм, мать которой урожденная Кевенгюллер и т. д., и т. д. Таково было обыкновенное содержание бесед вокруг меня. Встречались в нашем обществе конечно и умные, образованные люди, государственные деятели и т. п., но, разговаривая с нами, танцующей молодежью, они вменяли себе в обязанность придерживаться того же легкомысленного тона и вести бессодержательные разговоры. Как охотно, после какого-нибудь званого обеда, я подсела бы в уголок, где составилась группа серьезных собеседников: наших дипломатов, объездивших Европу, или красноречивых членов рейхстага, или других выдающихся личностей, обсуждавших важные вопросы, но это было не принято. Мне приходилось довольствоваться болтовней с другими молодыми женщинами о разных пустяках, о театрах, поклонниках, туалетах, которые мы готовили к предстоящему большому балу. Да если б даже я и рискнула присоединиться к группе деловых людей, они сейчас прекратили бы разговор о политической экономии, о поэзии Байрона, о теориях Штрауса и Ренана, чтобы рассыпаться предо мною в обязательных любезностях: