Долой оружие! - [20]

— Ты не думай, чтобы мы струсили. Хотя со стороны и кажется, будто Австрия идет на уступки, но мы не роняем своего достоинства и знаем, что делаем. Если б вопрос касался нас одних, мы не посмотрели бы на маленькую неприятность под Сольферино и не положили бы оружия. О нет, еще долго этого бы не случилось. Нам было достаточно двинуть еще один армейский корпус в Италии, и неприятелю пришлось бы снова очистить Милан… Но видишь, Марта, тут идет дело о всеобщих интересах и принципах. Мы отказываемся продолжать войну, чтобы не навлечь беды на другие итальянские княжества, на которые точит зубы атаман сардинских разбойников вместе со своим подлым союзником, злодеем Бонапарте. Эти вандалы угрожают Модене, Тоскане, где, как тебе известно, царствуют династии, родственные нашему императорскому дому; мало того, они готовы восстать даже против Рима и папы. Если же мы временно уступим Ломбардии, нам останется Венеция и мы можем оказать поддержку южно-итальянским государствам и папскому престолу. Теперь тебе должно быть ясно, что только из чисто политических соображений и в интересах европейского равновесия…

— Да, отец, — перебила я, — мне это совершенно ясно. Но вот было бы хорошо, если б мы руководствовались теми же соображениями еще до Мадженты?

И у меня вырвался тяжелый вздох.

Желая переменить разговор, я указала на кипу книг, полученных из Вены.

— Посмотри, папа, книгопродавец прислал нам на просмотр новые издания. Между прочим, тут есть только что появившееся в печати сочинение одного английского естествоиспытателя, некоего Дарвина: «Происхождение видов». «The Origin of Species». Книгопродавец сообщает в письме, что это в высшей степени интересная вещь и способна создать эпоху в науке.

— Ах, что она там болтает! Ну, кто в такое важное время, как настоящее, может заниматься подобной дребеденью! Какое мировое открытие, создающее эпоху для человечества, может заключаться в книге; о различных видах растений и животных! Вот конфедерация итальянских государств и гегемония Австрии в германском союзе — дело другое; это важные события, которые будут играть роль в истории еще долго, долго после того, как эта книга английского писателя будет уже давно позабыта. Запомни мои слова.

И я запомнила.

II Мирное время

I

Прошло четыре года. Моим обеим сестрам теперь уже взрослым девушкам, семнадцати и восемнадцати лет — наступила пора представиться ко двору. По этому поводу и я решила возобновить свои прерванные выезды в свете. Время сделало свое дело и постепенно утолило мое горе. Отчаяние мало по малу перешло у меня в печаль, печаль в грусть, а грусть в апатию, которая в свою очередь сменилась воскресшей любовью к жизни. Проснувшись в одно утро, я пришла к убеждению, что у меня еще много данных на личное счастье: двадцати трех лет, красивая, богатая, свободная, мать прелестного мальчика, член любящей семьи — разве этого мало для того, чтоб быть вполне довольной?

Быстро промчавшийся год моей супружеской жизни казался мне теперь каким-то сном. Конечно, я была без ума от своего очаровательного гусара, и мой любящий нежный муж сделал меня счастливой; разлука с ним причинила мне страшную печаль, а его смерть — жестокое горе, но все это уже миновало. Любовь к нему не настолько срослась с моей душою, чтобы я не могла перенести удара; для этого наш супружеский союз длился слишком короткое время. Правда, мы взаимно обожали друг друга, как влюбленные, но слиться воедино умом и сердцем, соединиться неразрывными узами взаимного уважения и дружбы, как другие супруги после долгих лет сожительства, мы еще не успели. Очевидно, Арно не ставил меня выше всего на свете, иначе он не пошел бы добровольно на войну, когда ничто не принуждало его к этому: их полк так и не был двинут на театр военных действий. Кроме того, в последние четыре года я стала другою: умственный кругозор мой значительно расширился; я приобрела познания и взгляды, о которых не имела понятия при своем выходе в замужество, и которые — о чем я могла ясно судить теперь — были чужды и моему Арно. Таким образом, если б он воскрес, между нами едва ли воцарилась бы полная душевная гармония.

Но как произошло со мной подобное превращение? А вот как. Прошел первый год моего вдовства; отчаяние — первая фаза — перешло в печаль. Но это было еще тяжелое состояние; горе глубоко затаилось в моем сердце. О возобновлении светских знакомств я не хотела и слышать, намереваясь посвятить всю жизнь воспитанию сына. Никогда больше не называла я мальчика ни Руру, ни капралом; время ребяческих забав влюбленной четы со своим ребенком миновало бесвозвратно. Теперь он был для меня «мой сын Рудольф», центр всех моих стремлений, надежд, предмет беззаветной материнской любви. Желая сделаться для него впоследствии хорошей учительницей или, по крайней мере, быть в силах следить за его занятиями, иметь с ним общие умственные интересы, я старалась приобрести сама как можно больше знаний. К тому же, чтение было единственным развлечением, какое я себе позволяла, и таким образом я снова принялась за книги в библиотеке нашего замка. В особенности мне хотелось заняться своим любимым предметом — историей. В последние годы, когда война потребовала от моих современников и от меня самой таких тяжких жертв, мой прежний энтузиазм значительно остыл, и я хотела возбудить его соответствующим чтением. И в самом деле, перечитывая описания битв, где превозносилась доблесть героев, я находила иногда некоторую отраду в сознании, что смерть моего бедного мужа и мое горе о нем как бы вошли в состав подобного же исторического события. Я говорю «иногда», но не постоянно. Теперь я уже не могла смотреть на вещи теми же глазами, как во времена своего девичества, когда мне хотелось подражать Орлеанской деве. Многое — ах, как многое! — в широковещательных тирадах о славе, сопровождающих описания битв, казалось мне с теперешней точки зретя пустым и фальшивым, когда я представляла себе ужасы настоящих сражений, — именно фальшивым и пустым, как поддельная монета, заплаченная за настоящую жемчужину. Честно ли платить павшим воинам за жемчужину-жизнь трескучими фразами напыщенных прославлений?…