Долой оружие! - [23]
— Ах, графиня Доцки, вчера на дамском пикнике вы были очаровательны!.. А вы будете завтра утром на приеме в русском посольстве?…
III
— Позволь, дорогая Марта, представить тебе подполковника барона Тиллинга, — сказал мне мой двоюродный брат Конрад Альтгауз на одном танцевальном вечере.
Я поклонилась. Конрад отошел, а представленный мне господин не сказал ни слова. Я вообразила, что он приглашает танцевать, и встала с места, готовясь положить приподнятую и закругленную левую руку на плечо барона Тиллинга.
— Простите, графиня, — сказал он тогда с легкой улыбкой, обнаружившей ослепительно белые зубы, — я не могу танцевать
— А, тем лучше, — ответила я, снова опускаясь на стул, — говоря по правде, я нарочно ушла сюда, чтобы немного отдохнуть.
— А я желал иметь честь быть представленным вам, графиня, чтобы передать вам нечто.
Я с удивлением подняла глаза. Барон смотрел серьезно. Это был солидный господин, уже не молодой — лет сорока, с сединой на висках, но, в общем, его наружность показалась мне благородной и симпатичной. У меня уже вошло в привычку смотреть на каждое новое лицо с предвзятой мыслью, и я прежде всего спрашивала себя: не жених ли ты? Годишься ли для меня? В данном случае, на оба эти вопроса я поспешила мысленно ответить: «нет». Тиллинг не смотрел на меня тем вкрадчиво-восторженным взглядом, какой обыкновенно бывает у мужчин, имеющих на женщину матримониальные виды. А второй вопрос заставил меня решить так поспешно не в пользу солидного барона его военный мундир. У меня было твердо решено не выходить вторично за военного, и не по одной только той причине, что я не хотела второй раз переживать невыносимых волнений и страха, когда муж отправится в поход. Нет, здесь на первом плане стояли мои новые воззрения на войну, которых не мог разделять ни один военный.
Между тем подполковник отклонил мое приглашение сесть возле меня.
Я не смею утруждать вас дольше, графиня, — сказал он. — То, что я желаю вам сообщить, не имеет ничего общего с бальной суетою. Мне хотелось только попросить позволения заехать к вам. Не будете ли вы так добры назначить день и час, когда я могу с вами переговорить?
— Я принимаю по субботам от двух до четырех.
— Да, но в это время, я полагаю, ваш дом похож на пчелиный улей, куда то и дело влетают и вылетают собиратели меда…
— А я сижу, точно королева пчел в ячейке, хотите вы сказать?… Премилый комплимент!
— Комплиментов я никогда не говорю, как не приношу и меду, следовательно, буду не на своем месте на вашем шумном субботнем собрании: мне нужно переговорить с вами наедине.
— Вы подстрекаете мое любопытство. Ну, в таком случай прошу пожаловать ко мне завтра, во вторник, в те же часы; я буду дома только для вас и не велю никого принимать.
Он поблагодарил наклонением головы и удалился.
Немного погодя, я увидала моего двоюродного брата, тотчас подозвала его к себе, усадила возле и стала расспрашивать о бароне Тиллинге.
— Он понравился тебе? Признайся откровенно? Ты не стала бы так интересоваться им, если б он не произвел на тебя сильного впечатления. Ну, что-ж, Тиллинг годится в женихи, т. е. я хочу сказать — он холост, но, разумеется, вместе с тем, и не свободен, как каждый неженатый человэк. Поговаривают, будто бы одна высокопоставленная дама (Альтгауз назвал принцессу из царствующого дома) приковала его к себе нужными узами. По этой причине, будто бы, он и не женился до сих пор. Его полк еще недавно перевели в Вену, потому-то он здесь новое лицо; Тиллинга редко встречаешь в обществе; он, кажется, не любит балов и увеселений. Я познакомился с ним в дворянском казино, где он ежедневно проводит часа два, но сидит обыкновенно в читальной, погрузившись в чтение газет, или в шахматную партию с одним из наших лучших игроков. Я удивился, увидав его здесь, но ведь хозяйка дома приходится иму кузиной; этим и объясняется появление Тиллинга на короткое время на ее балу; в настоящую минуту он уже уехал. Откланявшись тебе, он пошел к выходу.
— А ты представил его и другим дамам? Пожалуй, многим?
— Нет, только одной тебе. Но ты не вздумай вообразить, что он пленился издали твоим личиком, и потому пожелал с тобою познакомиться. Разочаруйся: подполковник просто сказал мне: «Не можете ли вы мне сообщить, находится ли здесь некая графиня Доцки, урожденная Альтгауз — вероятно ваша родственница? Я должен с нею переговорить». Да, — отвечал я, указывая на тебя: — вон она сидит в уголке на диване — в голубом. — «Ах, это она? Будьте так любезны, представьте меня ей». Это я исполнил очень охотно, вовсе не подозревая, что ты поплатишься за мою поспешность спокойствием своего сердечка.
— Не говори глупостей, Конрад, — мое спокойствие не так легко смутить. Тиллинг? Что это за фамилия? Я слышу ее в первый раз.
— Ага, как тебя разбирает любопытство! Счастливец барон! Вот я целых три месяца добиваюсь твоей благосклонности, пуская в ход все силы своего очарования, и все напрасно. А этот холодный, деревянный подполковник — он холоден и неуязвим, прими это к сведнию — пришел, увидел и победил! Что за фамилия «Тиллинг», спрашиваешь ты? Да, вероятно, он родом из Пруссии, хотя уже его отец служил в австрийской службе, — но мать подполковника — пруссачка; это я наверно знаю. Вероятно, и ты заметила его северо-германский выговор.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.