Дольмен - [10]

– А отчего она умерла? – задала глупый вопрос Елена, размачивая очередную сушку в чае. – Вроде не болела, вы говорили.

– Не болела. Кто ж его знает, у всякого свой час, как ты ни выглядывай молодайкой, как ни хорохорься, а пришел час – и всё: не стало Медеи Лавровны Тугариной. Накануне-то она пришла ко мне, да я уж, никак, рассказывала тебе?

Елена была вся внимание, и старуха, обтерев губы ладонью, продолжала:

– Мы с ней, Лена, не так чтобы шибко ладили, хотя по соседскому делу нельзя, конечно, не ладить. Но пришла она, пришла ко мне и говорит: Олька, говорит, – Олькой звала, как вроде мне все 7 лет, – не хочу, говорит, я, где все, лежать, а хочу, говорит, остаться подле своего дома, лицом к солнышку, к восходу, как умру я, завещаю, – строго так, говорит, завещаю! – похороните меня в богатырской хатке, а на кладбище, говорит, не носите. И умерла ведь там, в этой каменной хатке, на третий день только хватились, да ты уж про это все знаешь. А вот не послушались ее, похоронили по-людски на кладбище, не самоубийца ведь она какая, где попало лежать, и не абхазка, те тоже, бывалоча, во дворах своих хоронят, прямо под окнами. Да вот, Лена, стала последние дни сниться мне Медейка! Приходит, опять вроде в зеленом своем платье 37-го-то года, с листочками которое, в шляпе соломенной, и говорит: «Я тебя, Олька, не шлепала при жизни, так сейчас отшлепаю: ты зачем меня не послушалась, я тебя добром просила, а ты вон что – не настояла, ну так смотри у меня, берегись!» Да на вторую ночь опять заявилась и пальцем мне грозит, а на третью… вошла в дверь, перо из шляпы выдрала, обмакнула в ткемали и на стенке неприличное слово написала, обозвала меня по-нехорошему. – Старуха помолчала значительно и продолжила: – Вы-то что – вы люди пришлые, знать ее не хотели. – На протестующий Еленин жест тетя Оля повысила голос: – Знаю, все знаю, сама она не больно-то вас жаловала, нагнала тебя даже однажды, а вот, вишь как, оставила все ж таки всё тебе, а не мне, хоть мы с ней с 67-го года и до последнего ее часа соседствовали и всё это прежде наше было. Ты, конечно, внучка, а я-то ведь тоже – не седьмая вода на киселе: считай, племянница. Да уж что теперь говорить!

Старуха опять замолчала и, утерев фартуком пот, выступивший на лице после третьей кружки горячего чая, высказалась:

– Думаю я, Лена, что сны эти не простые, вещие сны, не таковская она была женщина, Медея-то Тугарина, чтобы просто так с бухты-барахты присниться! Думаю я, Лена, что зовет она меня, скоро и мне пора.

– Да ладно вам, тетя Оля, – запротестовала Елена, – вы еще вон какая крепкая!

– Как тебе не крепкая! Кости ломит, к дождю особенно, зубов нету!

– Зубов и у меня нету, – засмеялась Елена. Всё это, или почти всё, она уже слышала от тети Оли. – Тетечка Олечка, – проговорила Елена умильно, – а не одолжите мне пару ведер, только не пластмассовых, хочу растения Медеины полить. Раз уж приехала…

Старуха дала ей ведра, и Елена отправилась к себе. После встречи с соседкой уверенность Елены в том, что надо сделать попытку, только укрепилась.

На следующий день она с утра отправилась на другой конец села, к Галактиону Хаштария. Домой воротилась с бутылкой бараньей желчи и с эмалированным ведром, которое с отдачей попросила у жены Галактиона.

На подоконнике раскрытого окошка сидел ворон Загрей, с гладкими, блестящими черными перьями, и искоса поглядывал на нее. Елена обрадовалась живой душе в доме, поздоровалась с вороном. На «здрасьте» он ей каркнул опять по-иностранному: «Шерейпхум!»

– Вот еще заморская птица выискалась, – проворчала Елена. – Есть-то небось хочется? Или попировал уже у Галактиона, бараньих потрошков отведал? Хотя нет, там два пса, не пустят тебя, да и свиньи есть, те всё подберут. На вот, я тебе колбаски докторской припасла, колбаску-то любишь?

Ворон не стал ломаться, склевал, что дали, а насытившись, «спасибо» не сказал и вылетел вон.

Дел у Елены оказалось невпроворот. Тетя Оля как-то оговорилась, что на чердаке Медеином полно старых вещей. Елена хотела найти какой-нибудь большой чан или котел, чтобы вскипятить молоко, четыре ведра: свое, да Галактиона, да два тети Олиных у нее были, – но не мешало раздобыть еще что-то.

Действительно, чердак оказался завален старьем. На железной кровати с голой панцирной сеткой лежала кверху ножками другая кровать, третья, разобранная на спинки и сетку, стояла у стены. Стол лежал на боку, стулья громоздились, составленные один в другой; всюду, в пыли, валялись разбросанные детские книжки и тетрадки. Елена подняла одну тетрадь и прочитала: «Тетрадь ученика 5-го класа, средней школы 53 Тугарина Андрея». Пошла дальше и споткнулась о махровый от пыли велосипед «Школьник» с одним уцелевшим колесом. «Сесыппуна!» – услышала знакомое и увидела вверху, на балке, ворона.

– Фу, напугал! – махнула на него рукой. Ворон каркнул на своем птичьем языке и, слетев вниз, уселся на изнанке сиденья верхнего стула, сложил поудобнее широкие крылья.

– Вот фон барон! – проворчала Елена и двинулась дальше – от ее ноги покатился красно-синий мяч. В дальнем углу чердака лежал кверху брюхом комод, она наклонилась и выдвинула ближайший ящик, оттуда вывалились заношенные мужские вещи: трусы, майки, носки, брюки. Елена огляделась: вещи снизу, из дому, все до единой, были сосланы сюда, наверх. Но кухонной утвари тут не имелось. Это были вещи из большой комнаты, где жили теперь растения, которым столы, стулья, кровати, шкафы, одежда, мячи, велосипеды, книжки и тетради были без надобности. Внезапно ворон, нарушив мертвую тишину, проорал на чистом русском языке: «Р-рота, за мной!» – пролетел мимо, задев ее щеку концом черного крыла, и вылетел в чердачное оконце. Елена остолбенело глядела вслед удалой птице.