Долли - [2]

Пушкин видел — гости заметили, что он остался, и подумал: «Ну теперь поползут сплетни по свинскому Петербургу». Но ему было все равно. Он привык от друзей своих узнавать самые удивительные вещи о себе.

Елизавета Михайловна, проводив гостей, шла к Пушкину через огромный простор зала, только что заполненного гостями. И в те несколько секунд, пока она пересекала зал, Александр Сергеевич успел подумать о многом. И о том, что Елизавета Михайловна, любимая дочь Кутузова, любила отца самоотверженно, и о том, что она, редкая женщина великосветского Петербурга, была так разносторонне образованна, прекрасно знала искусство и литературу.

Елизавета Михайловна шла через зал, смущаясь пристального взгляда Пушкина, который забыл в эти минуты о том, что может смущать ее.

«Она влюблена в меня, — думал он. — Боюсь, что будет трудно обратить это чувство в дружбу... Она не молода. Корсет и всевозможные женские ухищрения не сдерживают расплывающихся форм. Чрезмерно открытые плечи еще сохранили женственность, но по ним угадывается красота, не та, что есть сейчас, а былая. Как она не понимает этого? Такая разумная, а не понимает! И не может постичь всю нелепость своего чувства».

Елизавета Михайловна шла некрасивой походкой, немного вразвалочку. На ней было бледно-сиреневое платье, с разбросанными кое-где, отлично сделанными из шелка букетиками ярких фиалок. Устало ступали по блестящему паркету ноги, обутые в сиреневые башмачки.

Щеки горели волнением, синие глаза блестели радостью. И все же она была некрасива. Очевидно, некрасива была даже в ранней молодости своей.

Она подошла к Александру Сергеевичу, чуть обернувшись, окинула взглядом зал и сказала:

— Здесь неуютно. Да и письма отца, которые я хочу показать вам, — у меня в будуаре. Прошу вас.

Опередив его и прихватив рукой платье, чтобы оно не мешало, она стала подниматься по ступеням.

«В 6удуаре женщины принимают только самых близких друзей и...» — постарался не додумать Пушкин.

Они сидели в креслах, друг против друга, разделенные небольшим круглым столом, на котором стояла резная шкатулка с письмами Кутузова жене, Екатерине Ильиничне, и ей, Елизавете Михайловне, сначала Тизенгаузен, а затем Хитрово. Тизенгаузен, ее первый муж, — любимый зять Кутузова, смертельно был ранен на глазах великого полководца в сражении под Аустерлицем.

— Потом, в 1815 году, с двумя детьми, Катей и Дашей, я уехала с Хитрово во Флоренцию. Он был назначен российским послом, поверенным в делах при великом герцоге Тосканском. Жили мы хорошо. Но знаете, Александр Сергеевич, я не могла забыть Тизенгаузена, тосковала по нем.

Елизавета Михайловна держала руку на шкатулке, то открывая, то закрывая ее. И рассказывала, рассказывала Пушкину о себе, откровенно, как лучшему другу, проникновенно заглядывая ему в глаза.

Он слушал ее и представлял жизнь этой женщины, сложную, как жизнь каждого человека, интересную для него, как любая жизнь.

Он заметил, что ее холеная, белая, украшенная перстнями рука, лежавшая на шкатулке, была очень красива. Он вспомнил пожатие этой руки, сильное, почти мужское, и подумал, что оно говорит о большой воле этой женщины. Да, она может быть отличным другом. Но зачем, зачем этот горячий румянец щек, этот значительный, вполне понятный ему блеск глаз?!

— Отец жил всегда без семьи. Его короткие наезды были праздником для нас. И умер он в одиночестве, в городке Бунцлау. Вот его последнее письмо. Он уже не мог писать сам.

Она открыла шкатулку, из груды писем, не глядя, достала именно то, которое нужно.

Пушкин с волнением взял в руки письмо и некоторое время держал его не читая, представляя одиночество старого, почти ослепшего великого полководца.

— Читайте же, — мягко сказала Елизавета Михайловна, касаясь своей прекрасной рукой небольшой, смуглой руки Пушкина, с длинными ухоженными ногтями, тоже украшенной перстнями.

И он прочел:

Я к тебе, мой друг, пишу в первый раз чужою рукой, чему ты удивишься, а может быть, и испугаешься, — болезнь такого роду, что в правой руке отнялась чувствительность перстов... Посылаю 10 т. на уплату долгов, 3 т. Аннушке и 3 т. Парашеньке, всем, кажется, по надобности.

— А вот последнее письмо мне, которое писал он еще сам. Но я уже тогда почувствовала в нем предсмертную тоску.

Ее губы дрогнули. Глаза увлажнились. И опять, почти не глядя, она вынула письмо из шкатулки и подала Пушкину.

Прыгающие, неровные буквы, почерк старческий.

Пушкин с увлечением прочел письмо несколько раз:

Ты не можешь представить себе, дорогой друг, как я начинаю скучать вдали от вас, без дорогих мне людей, которые единственно привязывают меня к жизни. Чем больше я живу, тем больше вижу, что слава — это только дым. Я всегда был философом, но теперь стал им в высшей степени. Говорят, что каждому возрасту свойственна своя страсть. Моя в настоящее время — это страстная любовь к моим близким, в то время как общество женщин, которого я ищу, — только развлечение. Мне смешно на самого себя, когда я размышляю о том, как я расцениваю и свое положение, и власть и те почести, которыми я окружен. Я всегда вспоминаю Катеньку, сравнивающую меня с Агамемноном: а был ли Агамемнон счастлив? Моя беседа с тобой не весела, как видишь, но я заговорил в таком тоне от того, что уже восемь месяцев не видел никого из своих.