Долина забвения - [230]

Прошло три дня, прежде чем я смогла оттолкнуть руку Минервы с очередной пилюлей, которую она совала мне в рот. Я знала, что ноющая боль в моей утробе — не из-за тошноты. Они меня выпотрошили. Они вытащили из меня то, что считали неправильным, что смущало Минерву и повредило бы ее общественному положению. Минерва, изобразив на лице сочувственное выражение, нагло соврала, что у меня был выкидыш. Прозвучало это довольно фальшиво. Она сказала, что я не помню об этом, потому что потеряла сознание от боли. Я обругала ее всеми бранными выражениями, которые смогла вспомнить. Я кричала, а Минерва повторяла, что все будет хорошо и что после всего случившегося нормально испытывать легкую меланхолию. А потом я затихла. К чему было кричать? Что бы это изменило? Я не могла ее победить, потому что не в чем было побеждать. Я была сиротой и никому не принадлежала. У меня ничего не было, не на кого было опереться. Единственный человек, кому я могла доверять, на кого могла положиться, — я сама. Но я была беспомощна и хотела сдаться, потому что больше не желала быть сильной. Зачем?

Я чувствовала себя так, будто умираю, так и не узнав разницу между тем человеком, которым я была, и тем, кем не хотела бы стать. Я сбежала из дома сразу же, как только смогла встать с постели. Полиция нашла меня и вернула домой. Я снова сбежала. Меня снова поймали. Каждый раз, когда меня ловили, что-то во мне умирало. Я отрезала волосы все короче. Я резала запястья и бегала по дому, разбрызгивая кровь. Вы, наверное, думаете, что у меня был нервный срыв. Снова позвали врача. Вместо того чтобы отправить меня в психушку, Минерва наняла медсестер следить за мной, пока мне не станет лучше. Они подмешивали мне лекарства в еду и напитки, чтобы я стала послушной. Я перестала есть и смывала всю еду в унитаз. Я все больше слабела. А потом вдруг подумала, что это глупо — позволить себе умереть только потому, что я их ненавижу. Я знала, что должна сделать, чтобы сбежать: я должна притвориться хорошей девочкой, ведущей фальшивую жизнь. Я буду улыбаться за столом и говорить: «Какой сегодня прекрасный день! Как нам повезло, что мы не голодаем, как некоторые люди. Как нам повезло, что мы не евреи в Польше. Как нам повезло, что мы не те люди, которые живут на другом берегу реки». Я начала учиться, сдала экзамены без помощи платных учителей, и меня приняли в школу в Нью-Гэмпшире, до которого нужно было ехать много часов по таким извилистым дорогам, от которых, насколько я знала, Минерву будет тошнить.

Я возвращалась домой всего два раза. В первый раз — когда умерла моя бабушка, миссис Айвори. Адвокаты официально подтвердили, что я только что унаследовала все состояние семьи Айвори. Оно перешло напрямую ко мне, а не к Минерве. Но она, как моя мать, могла спокойно тратить мое состояние, пока мне не исполнится двадцать пять лет. Практически первое, что она сделала, вышла замуж за мужчину, который заявлял, что владеет нефтяной скважиной. Если у него и была во владении хоть какая-то скважина, то, скорее всего, замочная, на двери в его доме. Второй раз я приехала домой на прошлое Рождество, потому что знала, что Минерва с новым мужем укатила во Флориду. Я приехала, чтобы забрать личные вещи. Мне не хотелось оставлять там хоть какую- то часть себя. Именно тогда я обнаружила в почтовом ящике письмо и подарок от дяди Верного.

Когда я узнала, что Минерва мне не мать, я почувствовала, как внутри меня все перевернулось. Обычно мои эмоции выходили наружу понемногу, словно соль из солонки. А теперь они высыпались все сразу. Наконец-то я многое поняла. Минерва терпеть меня не могла. Она ненавидела мое лицо, потому что оно было похоже на лицо женщины, которую любил мой отец. Она не могла меня полюбить. А я не могла полюбить ее. Во мне не было ничего неправильного, просто я была чужим ребенком. Я воспряла духом. Я могла быть собой! Но почти сразу мне стало страшно: я не знала, кто я такая. И я снова стала похожа на пустой мешок Санта-Клауса.

И вот она я, нахальная девчонка, которая на самом деле еще не знает, кто она. Я потерялась. Но здесь, в Китае, я чувствую себя лучше, потому что тут все другое, и любой, кто приехал сюда в первый раз, может потеряться. Не в смысле заблудиться на улицах, а в том смысле, что здесь все сбивает с толку, действует на нервы, все странное и новое. Здесь другой язык и свои правила. И замешательство, которое я здесь испытываю, перебивает то, что внутри меня. Теперь я могу начать все заново. Я снова могу стать трехлетней девочкой. Я могу учить новые слова: «молоко», «ложка», «ребенок», «на ручки». Могу их запомнить. Я чувствую в этих словах часть себя, и эта часть возвращается ко мне. Наверное, это память о себе. Память о тебе. Я помню, как говорила: «Мне страшно!» Но я не помню, говорила я это по-английски или по-китайски. Я помню себя маленькой девочкой на материнских руках. На твоих руках. Я знаю, что это ты, потому что когда я только приехала в Шанхай и мы сели в машину, я посмотрела на твой подбородок. Я помню его. Когда ты держала меня, он находился на уровне моих глаз. Я обычно тыкала тебя в него пальчиком, и когда ты улыбалась, он тоже менялся, будто крошечное лицо. Он менялся, когда ты разговаривала или смеялась, становился другим, когда ты грустила или злилась. В машине я видела, что он сжался, и поняла, что ты боишься, потому что вспомнила, что я была у тебя на руках и подскакивала, когда ты бежала. Я держала тебя за шею и повторяла: «Я боюсь!» Ты отвечала мне на нашем языке: «Не бойся! Не бойся!» А потом я почувствовала, как меня отрывают от тебя. Я тянулась к тебе и видела, как напряжен у тебя подбородок. Ты звала меня по имени, и ты боялась. Поэтому мне тоже было страшно.