Долина в огне - [86]

Бенедикт покраснел.

— Я шел и шел лесом, пока не встретил Петера, — сказал он.

— Только и всего?

— Да.

— Ты знал, где Петер...

— Нет, — ответил Бенедикт. — Но я решил, что буду идти до тех пор, пока кого-нибудь не встречу.

Добрик задумался.

— Видел ты на холмах солдат или полицейских? Бенедикт утвердительно кивнул. Люди подались к нему.

— Где? — спросил Добрик.

«Надо быть точным», — решил Бенедикт и, подумав, сказал медленно:

— Ярдах в стах к западу от обогатительной фабрики.

Добрик усмехнулся.

— Сколько их было?

— Один, — ответил Бенедикт. — Он поймал двух мужчин.

— Рудника и Пьета, — заметил Типа.

— Рудника и Пьета, — как эхо, печально повторил Добрик, но тут же улыбнулся и вдруг спросил: — Ну разве он не умник, этот мальчик?

Бенедикт вздрогнул, побледнел, потом весь вспыхнул, а люди смотрели на него. Одни улыбались ему, другие хмурились, — видно, из головы у них не шли Рудник и Пьета.

Темные глаза Типа сверкнули, когда он спросил:

— Что же ты скажешь отцу Дару и другому, молодому, — отцу Брамбо?

Все смолкли, и Добрик поглядел на Типа. Вьющиеся волосы веером окружали голову Типа; темные брови казались живыми на его лице; они двигались при каждом слове, которое он произносил, и «слушали», когда он слушал других.

Бенедикт вспомнил свое путешествие в поезде с молодым священником, вспомнил он и вопрос, который задал тогда отцу Брамбо: «А это грех — не сказать?» Молодой священник тогда так на него посмотрел, словно это был не только смертный грех, но и страшное преступление — не сказать властям, где скрывается агитатор, заговорщик и безбожник — коммунист Добрик! На лице отца Брамбо отразилось тогда страстное, нетерпеливое желание все о нем выведать, и точно с таким же выражением на лице произнес он имена Сакко и Ванцетти, — ведь они были не только анархистами и преступниками, но и вдобавок иностранцами!

Бенедикт тихо ответил, глядя на Типа:

— Я ничего не скажу отцу Брамбо! — И прибавил срывающимся голосом: — Даже на исповеди не скажу! — Руки его дрожали, но у него хватило сил крикнуть: — Это не грех!

— А разве ты не собираешься стать священником? — спросил Типа.

— Мне еще мало лет, — ответил Бенедикт. Типа нетерпеливо отмахнулся.

— Я имею в виду — позже. А сейчас разве ты не собираешься учиться в семинарии?

Бенедикт заколебался; он кивнул, не поднимая глаз.

— А знаешь ли ты, — жестко сказал Типа, — что этот отец Брамбо имел в городе свидание с полицией и с шерифом и пообещал им сообщить имена наших товарищей, а также место их пребывания? Знаешь ли ты об этом?

Бенедикт отрицательно покачал головой и поднял на него полные слез глаза.

— Не знаешь? — пронзительно закричал Типа, наклоняя к Бенедикту смуглое лицо и подозрительно вглядываясь в него блестящими глазами. — На чьей ты стороне?

— На нашей! — Добрик поднялся из-за стола и сильной рукой обхватил Бенедикта за плечи. Мальчик весь просиял, душа его потеплела — словно раскрылась под лучами солнца. Голос Добрика прозвучал спокойно, уверенно.

— А теперь тебе нужно поесть! Матушка! — закричал он.

Из-под навеса на зов вышла старая негритянка и сказала:

— Обед уже готов!

Он сидел с ними за одним столом и ел, не слыша, о чем они говорят, готовый вот-вот заплакать от благодарности.

Только позднее, когда тарелки уже убрали, до его сознания дошло, что он ел какое-то хорошо ему знакомое кушанье и что он, кажется, знает женщину, которая подавала им обед.

11

После того как Бенедикт ушел с завода, взяв с собой пустые судки и забыв взять флейту, отец его еще долго сидел в раздумье. Рабочим, запертым на заводе, Компания раздавала виски. По правде сказать, выпить не предлагали, а скорее приказывали. Он уже давно понял, как надо себя вести, чтобы ладить с «американцами», а потому и не отказался от бутылки. Покосившись на нее, он хлопнул себя по ляжке заскорузлой рукой и вскричал: «Наконец-то дождался. Спасибо, хозяин!» — и растянул рот в глуповатую улыбку, как и подобает «литваку».

Мастер, раздававший выпивку, потрепал его по спине и, вернувшись к себе в контору, заявил: «За глоток самогона эти дураки на все пойдут!»

Но Винсентас Блуманис и не попробовал виски. В его представлении выпить хозяйское виски означало не только выпить отраву, но и дать себя вовлечь в предательство. У него, правда, пересохло в горле, но не от жажды... Когда ушел Бенедикт, он долго с грустью смотрел ему вслед и до самого вечера просидел на бревне, погруженный в невеселые думы. Двор домны, столь же хорошо ему знакомый, как собственная кухня, сейчас выглядел чужим и враждебным. Ему казалось невозможным сидеть здесь вот так, сложа руки, среди ржавеющих болванок, и наблюдать, как спускаются сумерки, прокрадываясь во все щели. У него никогда не было иллюзий, он гораздо лучше местных уроженцев понимал, что труд его — подневольный и принудительный. Но знал, что выбора у него нет. Американские боссы немедленно, как только он сошел с парохода, дали ему понять, что он для них рабочая скотина, и ничего больше. Набраться сил и терпеть, стараться не попасть на глаза своему боссу и притеснителю, — к этому свелась вся его жизнь. Но, очевидно, все попытки укрыться от хозяйского ока, как и от ока божьего, обречены на неудачу: все равно его разыщут, куда бы он ни спрятался, да и жизнь заставит его снова взяться за работу...