Долина в огне - [64]
Тяжело дыша и брызгая слюной, он тыкал Бенедикта в грудь и кивал в сторону отца Брамбо, но тот не шевелился. Старик подошел к буфету, открыл его, потом, волоча ноги, вернулся на прежнее место и вытащил из кармана письмо.
— Вот оно! — сказал он, похлопывая по конверту и с удовлетворением увидев, что отец Брамбо неотрывно смотрит на письмо. — Хочешь прочитать? — спросил он Бенедикта. — Ты знаешь, что в письме? Нет? Зато он хорошо знает! — отец Дар кивнул с таинственным видом в сторону отца Брамбо. — Но я скажу тебе. Это маленькое письмецо, — продолжал он, стуча по письму указательным пальцем, — сделает нас всех богатыми! Озолотит и нас, и нашу церковь! Я расскажу тебе, Бенедикт, если это тебя интересует, почему сей иезуит внезапно появился в нашей зеленой долине. — Он снова похлопал по письму. — Здесь обо всем написано, — заявил он с многозначительным видом. — Богатство, новая церковь, Бенедикт, большая новая церковь! Он знает, — добавил старик, хитро поглядев на отца Брамбо и доверительно кивая Бенедикту, — он знает, о чем это письмо. Очень хорошо знает, — повторил отец Дар с решительным видом. Прищурившись, он посмотрел на молодого священника и снова понизил голос. — Они засунули меня в эту дыру и забыли обо мне — я боролся за объединение горняков в союз, Бенедикт, и они выслали меня сюда, чтобы я, всеми забытый, оставался здесь до конца дней моих. И вдруг нам повезло — Компания снова обратила внимание на нас, и тогда епископ вдруг вспомнил о моем существовании. Потому-то и приехал сюда этот молодой шпион — он должен проследить за тем, чтобы я не сорвал их планы, чтобы моя земная любовь к моим прихожанам, принесшая мне столько горестей, не расстроила расчеты тех, кто больше всего на свете любит золото, мой юный друг. — Он похлопал по своему карману. — Целое состояние, Бенедикт, — повторил он. — Сумма, которая может поразить воображение! Деньги на новую церковь! А наш иезуит узнал об этом! — сказал отец Дар. — Новости быстро распространяются; вот он и явился сюда, как стервятник на пиршество! — Старик с силой хлопнул Бенедикта по плечу и громко вскричал: — Я пленник, Бенедикт, в своей собственной церкви, в своем собственном доме. Но скажи ему, Бенедикт, что я не одинок, — наша старая церковь останется на месте, люди поддержат меня. Нет! — говорим мы им... — Он вытащил из кармана письмо и помахал им над головой. — Нет! — говорим мы Компании, — нет, нет и нет!
И он разорвал письмо сначала пополам, потом на четыре части и швырнул клочки на пол, торжествующе глядя на молодого священника, который приподнялся в своем кресле. Старик обернулся к Бенедикту, глаза его сверкали, он схватил мальчика за плечо и вскричал:
— Ты видишь, Бенедикт! Видишь! Вот им их злато! — Он, шатаясь, подошел к холодильнику и снова заглянул внутрь. — Так, значит, ты не хочешь оказать услугу старику? — сказал он жалобно и, собравшись с силами, ни на кого не глядя, не произнеся больше ни слова, вышел из комнаты. Они слышали его свистящее дыхание, когда он поднимался по лестнице.
Они долго молчали. Минуты тянулись тягостно, кухня, казалось, потеряла свой привычный уют, будто налетел ветер и разметал все вокруг. Бенедикт обратил горящий, скорбный взгляд на отца Брамбо; тот сидел в кресле неподвижно, как изваяние, тонкие голубые вены пульсировали на его висках.
Наконец молодой священник повернулся к мальчику и проговорил:
— Ты слышал, что он сказал? — Лицо его было холодным и белым, как мрамор. Медленно, тихим ледяным голосом он произнес: — Все, что ты сейчас слышал, Бенедикт, это — богохульство!
Бенедикт глядел в это лицо, в котором так явственно сквозили страх и отвращение. Мальчику казалось, что молодого священника задело не богохульство отца Дара, скорее он испытывал лишь опасливую брезгливость, словно от старого священника исходил дурной запах.
Отец Брамбо сидел и о чем-то размышлял, презрительно кривя губы.
— Старый грубиян! — разразился он внезапно, затем повернулся к Бенедикту и добавил с возмущением и искренним недоверием: — «Мой народ! Мой народ!» — кричит он всегда. А он, мол, такой же, как они. Хотелось бы мне знать, что особенного в этих людях? Одни инородцы да цветные! Большинство из них не имеет никакого образования; ты сам знаешь, они едва умеют говорить по-английски. Самые обыкновенные рабочие. Что же в них такого замечательного? Работать — вот все, на что они способны! Ну и что же? Мой отец каждый день нанимает и увольняет таких, как они!
Джой босиком мчался к ним по дороге, поднимая за собой клубы пыли.
Бенедикт с отцом мотыжили землю в огороде. Джой еще издали стал что-то кричать. Отец, в старой, драной соломенной шляпе, которая клочьями свисала ему на уши, поднял голову. Добежав до них, Джой остановился. Он уставился на них, тяжело дыша, не в силах вымолвить ни слова. Наконец он выпалил:
— Мистер Дрогробус!.. Мистер Дрогробус!..
— Набери воздуху. Вздохни поглубже, — посоветовал ему отец и, вытащив из заднего кармана бутылку, запрокинул ее и припал к ней губами.
Оба мальчика следили за его кадыком, который вздрагивал при каждом глотке; отец уже кончил пить, а Джой все еще стоял и смотрел на его горло, хотя кадык уже перестал двигаться. Отец ткнул его в бок.
Александр Филонов о книге Джона Джея Робинсона «Темницы, Огонь и Мечи».Я всегда считал, что религии подобны людям: пока мы молоды, мы категоричны в своих суждениях, дерзки и готовы драться за них. И только с возрастом приходит умение понимать других и даже высшая форма дерзости – способность увидеть и признать собственные ошибки. Восточные религии, рассуждал я, веротерпимы и миролюбивы, в иудаизме – религии Ветхого Завета – молитва за мир занимает чуть ли не центральное место. И даже христианство – религия Нового Завета – уже пережило двадцать веков и набралось терпимости, но пока было помоложе – шли бесчисленные войны за веру, насильственное обращение язычников (вспомните хотя бы крещение Руси, когда киевлян загоняли в Днепр, чтобы народ принял крещение водой)… Поэтому, думал я, мусульманская религия, как самая молодая, столь воинственна и нетерпима к инакомыслию.
Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем.
После "Мастера и Маргариты" Михаила Булгакова выражение "написать роман о Понтии Пилате" вызывает, мягко говоря, двусмысленные ассоциации. Тем не менее, после успешного "Евангелия от Афрания" Кирилла Еськова, экспериментировать на эту тему вроде бы не считается совсем уж дурным тоном.1.0 — создание файла.
Роман «Гвади Бигва» принес его автору Лео Киачели широкую популярность и выдвинул в первые ряды советских прозаиков.Тема романа — преодоление пережитков прошлого, возрождение личности.С юмором и сочувствием к своему непутевому, беспечному герою — пришибленному нищетой и бесправием Гвади Бигве — показывает писатель, как в новых условиях жизни человек обретает достоинство, «выпрямляется», становится полноправным членом общества.Роман написан увлекательно, живо и читается с неослабевающим интересом.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.