Долина в огне - [28]

Он увидел, как отец Брамбо перекрестился — сейчас он поднимется с колен, но в эту минуту дверь ризницы распахнулась, и на пороге, на фоне мутноватого неба, заполняя собой весь дверной проем, появился отец Дар. У Бенедикта екнуло сердце. Отец Брамбо не поднял головы, глаза его были опущены.

Неуклюже качнувшись, отец Дар схватился за косяк и увидел Бенедикта.

— Ты опоздал! — требовательно прохрипел он, протянув к нему руку. — Я тебя ждал, ждал!

Отец Брамбо обернулся, руки его все еще были прижаты к груди.

— Ну ладно, на этот раз я тебя прощаю, — с трудом выговаривая слова, продолжал отец Дар. — Подай мне скорей облаченье! — Он шагнул в ризницу и снова пошатнулся.

Бенедикт бросился к нему и взял его за руку.

— Идите домой, — зашептал он, сгорая от стыда. — Уходите, отец мой.

Отец Дар ринулся к шкафу и распахнул его.

— Сынок, — приказал он, — поди-ка сюда!

Отец Брамбо побледнел, на его губах застыла натянутая, болезненная улыбка. Он молча наблюдал за Бенедиктом и стариком; голубые его глаза потемнели.

— Сядьте, отец мой! — срывающимся голосом бормотал Бенедикт, подводя старика к табуретке и стараясь усадить его.

— Нам надо служить обедню! — сердито кричал отец Дар.

— Нет, отец мой, — ответил Бенедикт. — Служить будет отец Брамбо. Все в порядке.

Старик уставился на Бенедикта тяжелыми воспаленными глазами, на голове его вздыбилась косматая грива.

— Отец Брамбо... — забормотал он. — Отец Брамбо...

Он погрузился в долгое раздумье, потом наконец очнулся и доверительно шепнул Бенедикту:

— Они выгнали меня, мой мальчик. Выгнали меня. Теперь ты меня уже тут не увидишь...

— Да, отец мой, — сказал Бенедикт. — Служить будет отец Брамбо.

Старик посмотрел на Бенедикта.

— Разве ты не хочешь мне помочь? — спросил он.

— Хочу, отец мой, конечно хочу, — серьезно ответил Бенедикт. — Но вы больны, а отец Брамбо...

Он бросил умоляющий взгляд на молодого священника, но тот молчал, наблюдая за ними с горькой, слабой усмешкой.

— Отцу Дару скоро станет лучше, — вскричал Бенедикт, — только бы отвести его домой!

Старик опустил на плечо Бенедикта тяжелую руку.

— Уже поздно, — строго сказал он. — Пора начинать. Идем...

— Пожалуйста, отец мой, — Бенедикт чуть не плакал, — позвольте мне отвести вас домой. Отец Брамбо...

Старик так сжал плечо Бенедикта — то самое, в которое утром вцепился посетитель матушки Бернс, что мальчик вскрикнул и колени у него подогнулись, а в глазах потемнело.

— Вы делаете мне больно, отец мой! — сказал он с болезненным смешком.

Отец Дар посмотрел в его расширенные глаза — рука его медленно разжалась, он отпустил плечо Бенедикта. Голова старика упала на грудь, словно тяжелые космы волос тянули ее вниз, из груди его вырвался стон. Бенедикт взял его за руку и повел к двери. В эту минуту на пороге вдруг появилась миссис Ромьер. Она деловито схватила отца Дара под руку и потащила вниз с крыльца.

— Теперь он у меня не вырвется, — приговаривала она. — Начинайте обедню. Ну и вид у вас, отец мой! — принялась она отчитывать своего хозяина.

После того как дверь за ними закрылась, Бенедикт и молодой священник долго молчали. Бенедикт не мог заставить себя поднять глаза. Его словно жгли на медленном огне. Едкий запах тумана, казалось, сгустился вокруг него. Из церкви доносились приглушенные звуки. Бенедикт медленно поднял голову и протянул дрожащие руки к отцу Брамбо, который словно застыл посреди ризницы, бледный, с красными, как от укусов, пятнами на щеках.

С опущенной головой молодой священник прошел в церковь. Позванивал маленький колокольчик. Бенедикт последовал за отцом Брамбо. В памяти медленно всплывали латинские слова: «Ad Deum qui laetificat juventutem meam...»[8]

Их встретила волна тихих вздохов, шарканье ног. Бенедикт не глядел на прихожан. Он механически выполнял свои обязанности, отвечая молодому священнику тихим, напряженным голосом. Лицо у него горело так, словно ему надавали пощечин.

Голос отца Брамбо был чист и сладостен. Преклонив колени, Бенедикт следил за мягкими движениями молодого священника, и, по мере того как продолжалась обедня, он позабыл и об отце Даре, и о матушке Бернс. Снова он был во власти света и красок, во власти тишины, наполненной еле слышным бормотанием, снова на него снизошли покой и глубокое удовлетворение, а по телу разлилась приятная истома. Бенедикт слышал у себя за спиной дыхание людей: он ощущал глубокую нежность к ним, ему казалось, что он старше их всех. Он любил их за то, что они пришли сюда в это раннее утро и, смиренно склонив головы, шептали те самые молитвы, на которые так горячо откликалась его собственная душа.

— Misereatur vestri omnipotens Deus...[9] — звучал голос отца Брамбо.

Мерцали огни свечей, бросая отсветы на позолоту подсвечников.

— Amen, — произнес мальчик.

Он перекрестился, стараясь попадать в такт движениям отца Брамбо, и снова повторил:

— Amen.

На мгновение перед мысленным взором Бенедикта вдруг возник спотыкающийся, пьяный отец Дар, и сердце его болезненно сжалось. Раздался заводской гудок; он словно понимал, что проник в церковь, и тоже приглушил голос, призывая к труду нерадивых рабочих, заснувших в церкви с именем Христа на устах. Вой сирены тоже прозвучал здесь тише, не так зловеще; Бенедикт вскинул голову, но сирена уже стихла вдали. Зато он услышал чей-то громкий храп. Он украдкой посмотрел на священника и убедился, что тот тоже слышал. Отец Брамбо начал запинаться и внезапно умолк; в глазах его был ужас. Бенедикт проследил за его взглядом: сквозь кружевной покров дарохранительницы просунула свою острую мордочку мышка. С минуту она оглядывала церковь, а потом юркнула вниз и исчезла.