Долина бессмертников - [81]

Далеко впереди показался пеший путник, и это был чужеземец, ибо ни один хунн не пустился бы в дорогу без коня. Чужеземец, в одиночку бредущий через Великую степь в сторону полуночи, — это достойно удивления. Когда звук копыт достиг ушей путника, тот обернулся и остался стоять, никак и ничем не защищенный посреди этой громадной пустынной равнины, как сухой стебелек на обочине караванной тропы.

Лишь приблизившись почти вплотную, Бальгур узнал в одиноком человеке с кожаным заплечным мешком горемыку Сяо, беглеца из страны Цинь. Хуннское одеяние его, хоть и потрепанное, было еще крепким, а вот обувь — рваной вконец, и Сяо подвязал ее полосками сыромятной кожи. Дорожный посох был вытерт до костяного лоска.

— Опять встречаемся с тобой, почтенный учитель письма и чтения, — Бальгур задумчиво окинул взглядом тощую, почти утратившую объемность фигуру. — Вижу, ты удаляешься от земли своих предков, а не приближаешься к ней.

Сяо не сразу узнал Бальгура. Боязливо помаргивая, он оглядел окруживших его всадников, поклонился лежавшему на носилках суровому старцу, всмотрелся, и лишь после этого на лице его появилась неуверенная улыбка.

— Горько говорить об этом, мудрый князь, — отвечал Сяо, — но нет у меня ныне ни родины, ни близких. Иногда я спрашиваю себя: „Жив ли ты еще, старый Сяо, или обратился уже в бесплотный дух, в клочок тумана над речными заводями?..“ Дороги, ни конца, ни начала не имеющие, — вот теперь мой дом и моя родина.

— Тебе не нравится в хуннских землях?

— Почти год прожил я у хуннов и не был презираем или обделен пищей, но… Ты не разгневаешься, мудрый князь, если я скажу правду?

Бальгур промолчал.

Сяо вздохнул, чертя концом посоха какие-то причудливые знаки в дорожной пыли.

— Я хочу сказать, что Хунну готовится к войне с Домом Цинь. Как я могу пользоваться гостеприимством тех, кто завтра ввергнет мой народ в пучину бедствий…

— Ты прав, однако больших бед, чем ваши императоры, никто и никогда твоему народу не доставит, — сдержанно заметил Бальгур.

— Я знаю…

— Куда же ты держишь путь?

— Слышал я, что там, — Сяо указал посохом на полночь, — в краю сосновых лесов и высоких гор есть большое море, вода в котором несказанно чиста. И народы там, говорят, чисты сердцем, незлобивы и живут в извечной простоте. Я хочу повидать тот край.

— Может, сократишь свой путь, поехав с нами?

— Ты добр, мудрый князь, но зачем мне спешить туда, где меня никто не ждет? — Сяо произнес эти слова совсем буднично, но именно потому Бальгур вдруг понял: душа старого учителя подобна пустыне, где лишь в движении холодных песков обманчиво видится что-то якобы живое.

— Прощай, почтенный учитель. Да не встретишь ты на своем пути убивающих без ненависти! — И это было единственное, что мог пожелать ему князь Бальгур.

Закричали нукеры, лошади, всхрапнув, взяли с места, снова мягко и равномерно закачались носилки.

Бальгур лежал, обессиленно смежив веки, но успевал заметить многое: и сменявшихся возле него воинов, и проплывающие вдали гряды лысых холмов с силуэтом дзерена на вершине, и одинокие скалы, и раскачиваемые ветром заросли дэреса, и маячившие у горизонта стада диких верблюдов. Он перебирал минувшее, думал о нынешнем, вглядывался в себя, и чем дальше, тем яснее и определеннее становилась непонятно из чего родившаяся мысль, что, несмотря на княжеский сан, на сына-наследника и обширную родню, пространства его души не менее пустынны, чем у обездоленного Сяо. Может, действительно следовало стать сказителем и добро, не подвластное ему здесь, творить в выдуманном мире? Следом явилась другая мысль: а ведь ни в одном из слышанных им сказаний зло не торжествует над добром. Не потому ли в жизни чаще случается наоборот, что сказители приуменьшают силы зла и тем самым оказывают добру плохую услугу? Сказителям надо говорить одну только правду, сколь бы тяжелой ни была она. В этом они должны уподобиться воинам, высланным в дозор, для которых любая недомолвка — преступление, караемое смертью.

„Какое сказание сложил бы я в назидание внукам и правнукам?“ — спросил он себя и после некоторого раздумья решил, что поведать стоило бы о виденном и пережитом — о бегстве хуннов в Великую степь, о той поистине кровавой меже, которой молодой шаньюй навсегда отделил беспечное и незадачливое прошлое хуннского народа от его пока еще неведомого будущего… „А начать можно бы, наверно, с того, как шаньюй Тумань поехал прощаться с родными кочевьями в Великой Петле… — подумал Бальгур. — Это было бы поучительное сказание, но кто возьмется сложить его?..“

Совсем немного оставалось до кочевья — лишь один невысокий перевал, поросший желтоствольным сосняком, в темной хвое которого холодно синели рваные клочья северного склона неба. Не доезжая до перевала, Бальгур дал знак остановиться у края леса. Поддерживаемый крепкими руками нукеров, он сошел на землю и, разминая затекшие ноги, сделал с десяток неуверенных шагов.

В вершинах сосен бродил свежий ветер, и в шуме его, мощном и безбрежном, слышались невнятные голоса, повествующие о печальном, возвышенном и вечном. В глубине леса куковала кукушка. Звуки ее голоса были подобны двойным каплям, падающим с высоты — огромным серебряным каплям, падающим с мягким звоном в чуткий серебряный сосуд.