Долина бессмертников - [49]

Бальгур вдруг встрепенулся, и Сяо испуганно смолк.

— Чжуки! — князь резко выкинул руку в сторону Гийюя. — Чжуки, кажется, теперь я вижу ту единственную пользу, которую Долгая стена может принести Дому Цинь: не знаю, удержит ли она нас, когда мы захотим вернуться в Великую Петлю, но уж жителям-то самого Срединного государства она наверняка не даст сбежать от гнева императора!.. Вот как можно, оказывается, все переиначить — защитные сооружения сделать тюремными стенами, а священную землю предков, насильно заставив ранить ей верность, обратить в оковы, в кангу, надеваемую на шею…

Гийюй несколько озадаченно взглянул на старого князя, однако промолчал. Бальгур что-то буркнул себе под нос и кивнул Сяо:

— Продолжай…

— От сведущих людей я слышал, — повел далее свой рассказ Сяо, время от времени с мольбой поглядывая в сторону Бальгура, — что всего было закопано живыми четыреста шестьдесят человек, отмеченных печатью мудрости. У меня тоже имелись некоторые редкие сочинения Кун-цзы, кои, желая спасти, я не сдал в установленный тридцатидневный срок. Меня схватили… Император знал меня еще с той поры, когда он в двенадцать лет стал циньским ваном, и поэтому приказал пощадить, но проступок маленького человека в Поднебесной не остается безнаказанным, и трех моих сыновей отправили на каторгу. Такова оказалась милость императора…

Тут голос Сяо прервался, костлявое, еле прикрытое лохмотьями тело затряслось, и старик разрыдался.

Гийюй внимал всему холодно и безучастно — беды в стане врага не трогали его, однако и злорадством по поводу этого он, западный чжуки и князь рода, не мог себя унизить. Бальгур же сидел хмурый, нахохленный и время от времени горестно покачивал головой.

— О, лучше бы меня закопали тогда живьем! — про бормотал наконец Сяо, вытирая глаза грязным рукавом халата. — Я все так же считался бо-ши и учил детей придворных чиновников держать в руках кисточку для письма. Я старался угождать всем, надеясь усердием и благонравием снискать помилование для своих детей… Весной прошлого года государь отправился в большую поездку по стране. Он побывал в областях Хуэйцзи, Юньмын, Ланъе и Чжи. А в конце лета, будучи уже в Шацю, он тяжело заболел и понял, что близка его смерть. С ним в это время были его младший сын Ху Хай, уже известный Ли Сы и евнух Чжао Гао, хранитель императорской печати и смотритель императорских экипажей. И государь призвал к себе Чжао Гао, дабы тот записал его слова, обращенные к старшему сыну Фу Су, который в должности инспектора армии находился в то время в Шаньцзюне при войске полководца Мэнь Тяня…

Это имя вызвало на лице Гийюя недобрую усмешку.

Он повернулся к Бальгуру и не поверил своим глазам? исчез немощный сонный старец — костлявая согбенная фигура Бальгура являла теперь собой неподатливость карагача, обломанного ветрами, опаленного солнцем, потрескавшегося от свирепых морозов столетнего карагача, который предстает вдруг взору путника среди равнины; другие деревья — и могучие, и стройные, и высокие — давно пали под напором враждебных стихий, и ветер развеял их прах, а он, корявый, невзрачный, со словно бы обуглившимся черным стволом, все стоит и стоит наперекор всему, а рядом с ним не спеша тянется ввысь упругая молодая поросль. И в глазах князя Бальгура, полуприкрытых старчески бессильными веками, явственно мерцал орлиный огонь. „Ху-ху-ху, — пораженно подумал Гийюй. — А старик-то еще поохотится на склонах своего Иньшаня!“

— Государь, — продолжал между тем Сяо, — изъявил волю, дабы Фу Су в сопровождении войск Мэнь Тяня прибыл в столицу на его похороны. После сего государь скончался…

* * *

— Вот оно! — кричит Олег, срываясь с места. От неосторожного толчка свеча опрокидывается, палатка погружается в темноту. Олег не замечает этого, больше того — даже если бы пламя охватило сейчас всю палатку, он и не обратил бы внимания, — перед ним вдруг возникает то, о чем не знают и не могут знать ни горемычный скиталец Сяо Буюнь, ни мудрый Бальгур, ни тем более равнодушно застывший западный чжуки.

Прежде всего он видит листву, мерцающую под ветром и лучами раннего солнца, видит зрелые плоды среди листвы, птиц, беззаботно перепархивающих с ветки на ветку. Взгляд скользит вниз, — в поле зрения вплывает угловатая громоздкая карета, наглухо завешенная шелками, сияющая золотом и цветным лаком.

В почтительном отдалении сверкают мечи и алебарды охраны. Стоят, теснясь, другие кареты — не столь большие, как первая, но украшенные с не меньшей пестротой и роскошью. В одной из них, опасливо прислушиваясь к звукам снаружи, сидят двое — главный советник императора Ли Сы, тощий, держащий голову несколько набок, с больными от многодневной бессонницы глазами, и Чжао Гао, в богатой, но неопрятной одежде, лысый, похожий на рыхлую старую женщину, но взгляд его из-под лениво приспущенных век неожиданно тверд и остер, почему глаза кажутся чужими на этом бледном сыром лице.

— …О чем вы думаете до сих пор? — зло шипит Чжао Гао, едва раздвигая губы. — Бездействие хуже, чем мечтания!.. Император написал письмо одному лишь старшему сыну… Это значит, что Фу Су займет престол. Мэнь Тянь тогда явно станет главным советником нового императора… Вы понимаете, чем это грозит вам, почтенный Ли Сы? Все мы знаем, какую мерзость, какое беззаконие творят большие сановники, пока они сидят наверху и наслаждаются безнаказанностью. На их взгляд, это — справедливо. Однако же им хорошо известно: как только они окажутся внизу, они обречены, потому что слишком много знают, а следовательно — опасны для тех, кто взошел наверх. И то, что еще вчера им казалось справедливым, теперь таковым не представляется. Поэтому никто еще в нашей стране добровольно не сходил вниз. Но, может, вы хотите стать первым?.. За двадцать лет я хорошо изучил язык и нравы двора. В Цинь никогда не бывало, чтобы, отстраняя от должности государственных советников или заслуженных сановников, жаловали их самих и их потомков. Все они погибали… Хотите вы спастись? Еще не поздно… Забудьте о долге и совести, если вам дорога жизнь…