Долговязый Джон Сильвер - [48]

— Насколько я понимаю, вам небезынтересны казни, — заметил господин и перевёл взгляд туда же, за окно.

Я бесстрастно кивнул.

— В этом вы не одиноки, — продолжал он. — Вы бы только поглядели, что здесь творится в день казни. Народу собирается столько, сколько мух кишит возле трупов через день-другой. А вы когда-нибудь задумывались, почему? Что, спрашивается, здесь такого привлекательного? Зачем выползать из дома, дабы стать свидетелем чужого несчастья? Неужели ради того, чтобы посмотреть, как отлетит душа повешенного, направляясь либо на небо, либо в ад? Будем всё же надеяться на второе: едва ли нам понравилось бы, если б люди, которых мы наказываем на земле, кончали свои дни в раю. Нет, скажу я вам, дело обстоит гораздо проще. Всем хочется понаблюдать, как ведут себя приговорённые в последние минуты, хочется презреть слабых, которые молят о пощаде, и восхищаться сильными, которые идут навстречу смерти с гордо поднятой головой. Или, ещё лучше, со смехом. Этот смех перед лицом смерти, милорд, и ценится более всех здешних развлечений. Те, кто улыбается и хохочет, вызывают одобрительные крики, даже аплодисменты. Зрителям очень хочется поверить, что смерть не стоит принимать всерьёз, что её вообще не надо брать в расчёт. Иначе жизнь делается просто невыносимой. Поверьте, на этом свете щедро раздаваемые священниками посулы рая и царства небесного не производят ни малейшего впечатления. Власти тешат себя мыслью о том, что народ стекается к виселицам для издевательства и измывательства над злодеями, иными словами, из уважения к закону. Они даже воображают, будто сюда приходят и злодеи, желая, чтобы страх наконец отвадил их от злодеяний. Однако скорее тут всё наоборот. Общеизвестно, что, когда народ стекается к виселицам, в толпе бывает полно карманников, чего, впрочем, и следовало ожидать. Судьи всегда плохо разбирались в людях, осмелюсь утверждать я, поскольку у меня накопился немалый опыт общения с ними. Неужели преступники по доброй воле захотят подвергать себя такой неприятной вещи, как присутствие при казни, которой, возможно, кончится их собственная жизнь? Что, например, думаете по этому поводу вы? Какую здравомыслящую цель может иметь в виду подобное предприятие.

— Пару раз посмотреть, как вешают, наверное, неплохо, — сказал я. — Должно наводить на размышления. Всё-таки жить с нависшей над тобой угрозой виселицы тяжеловато, если ты при этом хочешь остаться в живых.

— Что вы говорите? — молвил незнакомец и, не без добродушия усмехнувшись, посмотрел на меня с довольным и, пожалуй, лукавым видом. — Весьма интересное замечание. Я непременно запомню его, если вы, конечно, не возражаете.

— Почему бы мне возражать?

— Эта мысль всё же принадлежит вам. А у меня есть дурная привычка присваивать чужие мысли. Кое-кто, как я заметил, обижается. Но если вы позволите…

— Ясное дело, позволю. Присваивайте на здоровье!

Однако же я несколько удивился, когда господин вытащил перо и записал мою мысль чёрным по белому.

— Я записываю, просто чтобы не забыть, — пояснил он, отложив перо. — Сами видите, я уже немолод и боюсь полагаться только на память. Мне ведь нужно запоминать бесконечное множество вещей.

Он как будто погрузился в раздумья об этом, пока его внимание нова не обратилось ко мне.

— А вы? — осведомился он. — Что интересного вы находите в казни для себя?

Он задал вопрос с самым невинным выражением лица, но я мгновенно смекнул, что он, при всём своём дружелюбии, водит меня за нос. Ведь теперь я был лишён возможности ответить так, как намеревался, поскольку меня бы причислили к тем, кто живёт под угрозой виселицы, кто идёт широкой дорогой и от имени кого я только что выступил. А может, старик с самого начала раскусил меня по повадке либо по платью и нарочно подбил выдать себя? Кто он такой и чего добивается? Во всяком случае, он заставил меня проглотить язык, пусть даже ненадолго, а это было непозволительно.

— Надеюсь, вы не в обиде на меня, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — Я вовсе не собирался лезть к вам в душу. Просто я случайно заметил слишком большое внимание, которое вы уделили трём несчастным, что виднеются вдали, и мне стало любопытно. Любопытство — ещё одна моя дурная привычка.

— Значит, у нас есть кое-что общее, — проговорил я с облегчением оттого, что могу повернуть разговор в другую, как мне казалось, более благоприятную для себя, сторону. — Мне, например, очень хочется знать, с чего это вы, судя по всему джентльмен, сидите, обложенный бумагами, тут, в «Кабачке ангела», в матросском квартале под названием Уоппинг, и шпионите за простыми людьми вроде меня.

— Именно шпионю! — заквохтал мой собеседник. — Вы — возможно, невольно — употребили самое что ни на есть подходящее слово. Я действительно шпионю и всегда шпионил, сколько себя помню. Однако не за одними простолюдинами, к которым, кстати, ни в коем случае нельзя отнести вас. Вы правы, я шпионю, но за всеми подряд и без разбору, независимо от того, высокого или низкого они звания, законопослушны или нет, добропорядочны или злокозненны. Я просто заделался архивариусом нашей эпохи.