Долговязый Джон Сильвер - [47]

Разумеется, это комедиантство далось мне легко и просто, поскольку было у меня в крови. Но в Лондоне я окончательно убедился (если не был уверен в этом раньше), что по эту сторону могилы важно лишь одно — за кого тебя принимают окружающие. Если тебя считают солидным человеком, можно позволять себе любые вольности и творить чудеса. Однако там же, в Лондоне, среди так называемых почтенных и уважаемых людей, я намотал на ус и другое: если не хочешь плохо кончить, нужно постоянно оглядываться назад, быть начеку. Тут недостаточно было иметь хорошо подвешенный язык. Следовало также обзавестись глазами на затылке.

14

«Кабачок ангела» — так мне, во всяком случае, говорили — был самым подходящим местом изо всех прочих для лицезрения казней. (Там, бывало, сиживал и судья Джеффриз, запивая кружкой-другой эля приведение в исполнение его приговоров). Очень удобно — не надо, было якшаться со всякой чернью на самом Лобном месте, где пугалами выстроились виселицы, дабы внушать страх мне и моей братии.

Когда я заявился туда, на трёх виселицах, каждый в своей удавке, болтались трое осуждённых. Все они показывали мне свои иссиня-чёрные языки (вернее, то, что оставили от их языков вороны, галки и чайки) и смотрели на меня своими пустыми глазницами. Вокруг с яростным жужжанием роились мясные мухи, до тел добрались даже муравьи. Трупы распухли и были истерзаны острыми жадными клювами.

Вот что такое смерть в её истинном обличье, подумал я. Парни, погибавшие в схватках на «Морже», как свои, так и чужие, были ещё тёплыми и вполне походили на людей, когда мы бросали их тела за борт или зарывали в песок. Некоторых из них — например, тех, кто получал нож в спину, — вообще трудно было по виду признать мёртвыми. Зато тут, на Лобном месте, не нужно было спрашивать себя, пора ли уже соборовать умирающего, если бы он того захотел. Тут соборовать, несомненно, было уже поздно.

Проходя мимо, я дёрнул один из трупов за ногу. В воздухе почернело от насекомых, а тело принялось раскачиваться, как маятник в вечном двигателе. На землю закапала вонючая желтоватая жижа, которую мухи явно считали деликатесом, поскольку накинулись на неё стаями. Шутки ради я прибил несколько сотен мух и отогнал птиц. Я всё-таки тоже был человек, хотя находилось множество людей, утверждавших обратное.

— Благослови вас Господь! — послышался за спиной надтреснутый голос.

Я повернулся и обнаружил иссохшую, можно сказать, дышавшую на ладан, старуху.

— С чегой-то ему меня благословлять? — спросил я.

— Ведь вы прогнали мух и птиц.

— Это ещё не повод для благословления, — отозвался я как можно дружелюбнее, а дружелюбия у меня, надо признаться, хватало. — Вам бы моё везение в жизни, вы бы живо смекнули, что такова неисповедимая воля Господа: кормить птиц и всякую мелкую тварь телами повешенных грешников. А я уж и подавно иду супротив Божьей воли.

— Мой сын не грешил! — сказала старуха.

Проследив за её взглядом, я всмотрелся в один из трупов, однако не приметил в нём сколько-нибудь разительного сходства с ней.

— Как же он оступился, чтобы попасть сюда? — спросил я.

— Он стрелял кроликов в угодьях герцога. Но мы голодали, уверяю вас, милорд, нам было нечего есть.

— Пропади всё пропадом! — вскричал я. — Неужели у нас в стране могут повесить за что угодно?

Впрочем, я и раньше слышал, что могут. Сколько парней становились искателями удачи только потому, что им в любом случае грозила виселица, причём чаще всего за какую-нибудь ерунду? Да я и сам видел в своих странствиях по Лондону развешанные кругом прокламации с новым Законом о магазинных кражах. Отныне, чёрным по белому значилось в нём, любая кража на сумму свыше пяти шиллингов будет караться смертью. Так мы по крайней мере узнали, во что оценивается человеческая жизнь. В пять шиллингов! Но чтобы кого-то лишать жизни за охоту на кроликов, которые славятся необыкновенной способностью к размножению, это уж слишком.

Я постоял возле трёх висельников, навеки запечатлевая их в своей памяти. Мне ведь хотелось увидеть всё своими глазами, всё как есть, без прикрас и околичностей. Теперь нужно было только стать очевидном самой казни, узреть то, чего я страшился более всего, — смертный миг… и извлечь соответствующий урок. Меня пугала не сама смерть, поскольку она была нулём без палочки, а сознание того, что человек моего круга, при всей его жажде жизни, может очень быстро превратиться в разлагающийся труп, который показывает всему свету свой тёмно-лиловый язык, не принося этим пользы ни себе, ни окружающим.

Кивнув старухе, которая сложила руки и молилась, можно сказать при последнем издыхании, я направил свои стопы в «Кабачок ангела». На дверях был намалёван ангел, и ему таки крепко доставалось всякий раз, когда туда ломился какой-нибудь алчущий выпивки вроде меня. Само заведение было местом незапоминающимся, кроме разве человека за стойкой, который сам смахивал на ангела — только на того, что был низвергнут в ад. Я заказал у этого страшного, как смертный грех, кабатчика кружку эля, а потом уж огляделся по сторонам. Там собрался привычный кружок опустившихся выпивох всех мастей и цветов кожи. Выделялся из толпы лишь один посетитель — некий господин в парике, пусть даже лохматом и потрёпанном, при пудре, пусть даже наложенной весьма неровно, с горами бумаг перед собой и живыми, быстрыми, любопытными глазками, которые весьма заинтересованно разглядывали меня из-за столика у окна, откуда открывался несравненный вид на Лобное место и виселицы. Стол, впрочем, был довольно большой, так что я подошёл и с присущей мне учтивостью спросил, не будет ли господин против, если я сяду рядом, — как я выразился, «ради вида из окна». Жестом пригласив меня располагаться, незнакомец продолжал, не таясь, присматриваться ко мне, между тем как я потягивал пиво и приучал себя к зрелищу болтавшихся вдалеке трупов.