Долговязый Джон Сильвер - [127]

Я облачил чернокожих в матросскую одежду и велел Хендсу с помощью Джека пополнить наши запасы провианта. Кроме всего, надо было покрасить и привести в порядок днище корабля, а также научить чернокожих морскому делу. Всё это я передал в руки Хендса, надо сказать, ещё и потому, что из-за порезанной пасти он долго не мог чертыхаться и сыпать проклятиями, как обычно, пришлось обходиться жестами или показывать на личном примере.

И только тогда я занялся женщиной. Я раздобыл ей кое-что, чем она смогла прикрыть свою наготу, ибо на ней совсем ничего не было ещё с тех пор, как она попала на борт. Потом я взял её с собой в таверну, где заказал всё самое лучшее из еды и напитков, которые там имелись. Она не протестовала. Но выражение её лица всё время оставалось злобно-насмешливым, давая понять, что её не проведёшь. А у меня и мысли такой не возникало. Но она замкнулась в свою скорлупу, и чертовски трудно было пробить в ней брешь. Мне ли не знать!

И подумать только, я стал робким, в смятении заикался и не знал, куда себя девать. Хуже всего, что она смеялась мне прямо в лицо, когда я не мог найти нужных слов.

Мне не было смешно, но я всё же не обижался. Через пень колоду, я всё-таки рассказал ей свою историю, а также без обиняков изложил свои мысли о том, как она станет моей женщиной, которая будет ждать меня на берегу, заниматься моими делами и станет опорой мне в этом мире.

— Большинство людей моего сорта не имеют такой опоры и не заботятся, чтобы она была, — сказал я. — Они просто плюют на завтрашний день и забывают всё о вчерашнем. Они носятся по океанам, как корабли без руля и ветрил. Но мне дорога моя шкура, и я буду ею дорожить до самой смерти, которая свершится не в петле и не оттого, что я захлебнусь собственной блевотиной. Вот почему мне нужна женщина, подобная тебе, которую нельзя купить ни за какое золото мира.

На сей раз она взглянула на меня серьёзно.

— Без всяких требований или условий, — продолжал я, — я даже не прошу, чтобы ты делила со мной постель, когда я буду на берегу. Мне не надо благодарности за то, что я выкупил тебе свободу. Ты помогаешь мне и ведёшь себя, как находишь нужным.

При этих словах она открыла пухлый рот, чтобы произнести самую длинную речь, какую я только от неё слышал.

— Да, — сказала она, — тебе, Джон Сильвер, нужна женщина, подобная мне. И в этом ты прав, хотя ты в основном справляешься сам, как и я. Я выросла среди рабов — с одной стороны, и морских пехотинцев и их офицеров — с другой. Я разбираюсь в вас, белых мужчинах, и вашей так называемой цивилизации лучше, чем вы сами когда-нибудь разберётесь. Я знаю, что ты не такой, как другие. Ты такой же, как я, хотя у тебя нет моей гордости. Ты гнёшься передо мной, потому что я тебе нужна и ты хочешь меня, но человек, подобный тебе, должен держаться подальше от любви. Ты её не выдержишь, и она не принесёт тебе счастья. Единственное, что тебе нужно, — быть свободным. Да, я охотно стану твоей женщиной, но я не желаю, чтобы ты гнулся передо мной. Для тебя это хуже смерти, и зачем тогда это нужно?

Если до этого я смущался и терялся, то теперь вообще онемел. Глядя на меня, она разразилась тем смехом, который был присущ только ей, который заставлял тебя чувствовать, что ты живёшь.

— К чему такая торжественность! — сказала она теми же словами, я употребил в разговоре с Джеком и его соплеменниками. — Ты удивляешься моим словам, тому, что я всё продумала и мне есть что сказать. Разве не так? В этом нет ничего странного. Меня отправил в школу мой белый отец, полковник, меня крестили и напичкали вашим Богом в небесах и житейской премудростью. Я прислуживала в самых прекрасных домах в колониях. Я выросла и была одарена красивым и гибким телом, которое ты видел и которое стало предметом дикой похоти и страсти даже со стороны моего отца. Моя мать научила меня самому главному — быть гордой, но никогда не забывать о том, что на мне клеймо рабыни и что это клеймо невозможно ни вырезать, ни утаить. В один прекрасный день, когда мой отец овладел мной, я вонзила в него нож. После этого меня перепродали как рабыню в другое место, ибо все боялись дотронуться до меня, даже чтобы набросить мне на шею верёвку. Видишь, Джон Сильвер, у меня нет повода завидовать тебе, хотя и нет повода восхищаться тобой. Но после всего, что я услышала о Белом Рабе на «Беззаботном», увидела аукцион-свалку в Шарлотте-Амалии, после рассказов о бунте на плантации священников и после этих последних событий я поняла: если мне нужно быть с кем-то, и при этом сохранить уважение к себе и чтобы меня оставили в покое, то это только с Джоном Сильвером.

Так она, моя Долорес, сказала мне, будто это была декларация, самая длинная из всех, с какими мне приходилось сталкиваться в жизни. Само благородство и сдержанность — вот чём она была. Насколько я помню, она никогда не говорила больше, чем необходимо.

Девятнадцать лет Долорес была со мной, пока не умерла, не сказав ни слова. О чём я даже сейчас вот-вот заплачу. Я попытался было рассмеяться так, как это делала только она, но смех застрял в горле. Я иногда спрашиваю себя: разве я сумел бы так долго прожить, так долго спасать свою шкуру, если бы не она? Будучи врагом человечества, ты должен, тем не менее, иметь место где-нибудь в мире сём, куда можно было бы убраться, а также человека, на которого можно было бы положиться, не ради того, чтобы просто выжить, в конце концов, а чтобы не сойти с ума, что тоже своего рода смерть. Я видел это, когда распалось товарищество Флинта, я видел это и в другие времена, я слышал и о других случаях, их были сотни, когда пиратам удавалось улизнуть, избежав виселицы и преследований. Они оставались с пустыми руками, беспомощные, как слепые щенята, суетливые и бестолковые, словно куры. Они нигде не чувствовали себя в безопасности. И они предпочитали переть на рожон, лишь бы избежать преследования. Они были сами себе палачами. Всё что угодно лучше совершенного одиночества на земле, если при том ты ещё представляешь лакомую добычу для каждого.