Долгорукова - [183]

   — Эмс? — рассеянно переспросил Александр. — Хорошо, я подумаю.

   — Эмс, Эмс, Эмс! — захлопала в ладоши Катя. — Я хочу в Эмс. А потом в Ливадию.

Доктор счёл свою миссию законченной и попросил разрешения удалиться. Оно было дано.

   — Саша, давай поедем в Эмс, — сказала Катя, ластясь к Александру. Она разрешала себе с некоторых пор обращаться к императору на «ты», но только тогда, когда они оставались вдвоём. «Ты» было возбранено во всех остальных случаях, даже при детях.

   — Всё-таки сначала в Крым, милая. Я бы не хотел покидать Россию в такое тревожное время. И потом, нас будет сопровождать Лорис — это решено. При нём я чувствую себя спокойно, — неожиданно признался он.

   — Ия, — согласилась Катя. — Что ж, начнём с Крыма. Но, пожалуйста, не будем откладывать. Эта гнилая петербургская весна опасна для детей. Вот и сейчас Гога кашляет.

   — Я уж приказал готовить поезд, — объявил Александр. — Думаю, через неделю можно будет отбыть.

   — Ах, как славно, какой ты милый, мой повелитель, мой Саша. Как все тебя любят, — восторженно проговорила она. — Мне принесли стихи покойного Фёдора Ивановича Тютчева, которые он посвятил тебе.

   — Я всегда удивлялся его расположению ко мне. Он не был близок ко двору, чужд искательства. Пожалуй, даже желчен: его эпиграммы разили наповал высоких особ, могущих быть для него опасными, например Шувалова: «Пётр, по прозвищу четвёртый, Аракчеев же второй», — смеясь закончил Александр. — Я знаю эти стихи, о которых ты говоришь.

   — Позволь, я прочту, — и не дожидаясь разрешения, с какой-то пафосной торопливостью начала:

Царь благодушный, царь с евангельской душою,

С любовью к ближнему святою,

Принять, державный, удостой

Гимн благодарности простой!

Ты, обнимающий любовию своей

Не сотни — тысячи людей,

Ты днесь воскрыльями её

Благоволил покрыть и бедного меня,

Не заявившего ничем себя

И не имевшего на царское внимание

Другого права, как своё страданье!..

Вниманьем благостным своим

Меня призреть ты удостоил

И дух мой ободрил и успокоил...

О, будь же, царь, прославлен и хвалим,

Но не как царь, а как наместник Бога,

Склоняющего слух

Не только к светлым легионам

Избранников своих, небесных слуг,

Но и к отдельным, одиноким стонам

Существ, затерянных на сей земле,

И внемлющего их молитвенной хвале.

Чего же, царь, тебе мы пожелаем?

Торжеств ли громких и побед?

От них тебе большой отрады нет!

Мы лучшего тебе желаем,

А именно: чтобы по мере той,

Как призван волей ты святой

Здесь действовать в печальной сей юдоли,

Ты сознаваем был всё более и боле

Таким, каков ты есть,

Как друг добра нелицемерный...

Вот образ твой и правильный и верный,

Вот слава лучшая для нас и честь.

Как это просто, как задушевно, с какой искренностью, идущей от чистого сердца, писано! — восхищалась Катя. — Словно ты одарил его чем-то очень значительным, высоким.

   — Да не одаривал я Фёдора Ивановича ничем, кроме благоволения, — развёл руками Александр. — Ни орденов, ни званий ему не жаловал. Кажется, это и в самом деле от чистого сердца сочинено. Нету никаких поэтических ухищрений.

   — А ведь какой большой поэт! — продолжала восклицать Катя. — Он, несомненно, останется в веках.

Александр согласился — останется. Лёгкое угрызение совести кольнуло его. Тютчев служил по дипломатическому ведомству, и его первый патрон Нессельроде не соблаговолил представить поэта хотя бы к Владимиру третьей степени... Надо признаться: власть не жаловала поэтов. На них глядели косо — не государственное-де это занятие сочинять стишки. Исключение составлял незабвенный Василий Андреевич Жуковский, пестовавший его, наследника престола, в юные годы. Василий Андреевич внушал ему уважение к поэзии и поэтам. Примером оставался Пушкин. Он был недосягаем. За ним выстроились в ряд величины мал-мала-меньше.

Тютчев был ближе к Пушкину, нежели кто-нибудь другой. Однако служил, хотя мало выслужил: пост председателя Комитета цензуры иностранной. Звучно, да не злачно. Меж тем верил в своего государя, почитал его, как никакой другой из его собратьев по перу.

Ныне, оглянувшись в прошлое с высоты прожитых лет, Александр многое увидел, многое ощутил по-новому и многое уразумел. За придворной суетой, за увлечениями разного рода, за заботами правления он отдалил от себя многих достойных, в том числе Тютчева и Алексея Толстого, приблизил же ничтожных, совершал ошибку за ошибкой, убеждённый в своей непогрешимости.

То были уроки отца. Николай внушал ему, что монарх не может ошибаться, что каждый его шаг — верен и благословен самим Господом. И льстивые царедворцы внушали те же мысли. Теперь он видел всё по-иному, словно какая-то пелена спала с глаз. О, сколько ошибок было совершено! Иной раз непоправимых, замахнувшихся и на будущее.

Всё приходит поздно. И понимание, и прозрение, и опыт... И сожаления... Поправил бы, да телега жизни давно прогромыхала мимо, давно угас и звук её колёс. Не суждено... Это Герцен про него сказал: «Святая нераскаянность». Только святая ли?

Александр очнулся от своих горьких размышлений. «И что это на меня нашло», — мимолётно подумал он.

   — К тебе Валуев, — вернула его мысли Катя.