Долго еще до вечера? - [51]

_ Что?

— А вот это: в прошлом году здесь была голая степь. Я помню, девочка пасла козу, и, когда проходил поезд, смеялась и махала нам рукой. А теперь — готовый завод!

— Ну, не совсем готовый, — сказал каменщик. — Надо еще крышу подводить. Труба будет такая высокая, что, если подняться до самой верхушки, можно поздороваться за руку с летчиками.

У каменщика тот же голос, что и у повара, и они похожи как две капли воды или, если хотите, как два кирпича. В то же время они похожи на того, кто в окне вагона, на того, кто остался на перроне, на механика и на кочегара, на путешественника и на контролера. И всех их зовут Влэдуц.

Глаз семафора изменил цвет. Стал зеленым. На языке железнодорожников это значит: «Путь свободен. Можете ехать спокойно!»

Паровоз тронулся, опять запыхтел, засвистел. Вскоре он остановился на станции, на маленькой белой станции с цветами под окном.

Начальник станции поспешил к почтовому вагону.

— Есть что-нибудь?

— Есть, — ответил кондуктор почтового вагона.

— Что?

— Письмо

— От кого?

— От мальчика из Бухареста. Однажды мама этого мальчика сварила ему мамалыгу с бурдючной брынзой. Это блюдо, если я не ошибаюсь, считается высшим классом. Мальчик с аппетитом съел мамалыгу и попросил еще. Он никогда не едал ее с такой вкусной брынзой. Мама сказала, что купила ее на базаре, в киоске, где торгует всякой всячиной здешний сельскохозяйственный кооператив. Тогда мальчик попросил маму написать в кооператив, что он за всю свою жизнь, то есть лет за семь, не пробовал такой вкусной брынзы. «Напишу, — обещала мама. — Наше письмо их обрадует.» Вот письмо. Прошу передать его лично председателю кооператива.

У кондуктора почтового вагона тот же голос, что и у начальника станции, и оба похожи как две капли воды или, если хотите, как два письма. И в то же время похожи на того, кто в окне вагона, и на того, кто остался на перроне, на механика и на кочегара, на путешественника и на контролера, на повара и на каменщика. И всех зовут Влэдуц.

Поезд пошел дальше.

Когда он нырнул в туннель, в Бухаресте, во дворе одного дома трое детей играли в песочнице. Они строили замок, и один сказал:

— Бедный Влэдуц… У него насморк, и его не пускают на улицу…

— Да, — сказал другой. — Бедный Влэдуц!

А третий добавил:

— Бедному Влэдуцу, наверное, скучно… Надоело одному…

Я, ребята, рядом сидел, на скамейке. Читал газету. И чуть не рассмеялся. Я подумал, что если бы

Влэдуц их услышал, он бы остановил поезд прямо посередине туннеля и сказал бы:

— Ну, вот еще! Как это так — скучно? И почему надоело?

И у него был бы тот же голос, как у того, кто в окне вагона, у того, кто остался на перроне, как у механика и у кочегара, как у путешественника и у контролера, как у повара и у каменщика, как у кондуктора почтового вагона и у начальника станции.

Почему? — легко догадаться. Влэдуц, играя, воображал себя механиком, кочегаром, контролером, каменщиком… Какую из этих специальностей он выберет, когда вырастет?

Кто знает… Пока что ему нравятся все.

Нет, больше и больше всего ему нравится быть паровозом.

Теперь паровоз уже поднимался к Предялу. Вдали виднелись горы…

ИСТОРИЯ С СИНИМИ ГЛАЗАМИ

ЕСЛИ Б ВЫ ЗНАЛИ, ребята, до чего я рассеян!

Я чуть-чуть не спросил вас:

— Вы когда-нибудь думали, о чем говорят синие глаза, когда в них заглянешь?

Ах, до чего я рассеян! Забыл такую простую вещь, забыл, что только папы (и чтобы никого не обижать, еще мамы) думают, о чем говорят синие глаза, когда в них заглянешь. Признайте, я ужасно рассеян! Вы же — не папы!

Только я знаю (и чтобы никого не обижать, другие тоже), что говорят синие глаза, когда в них заглянешь. А я, дорогие мои, слишком давно вас знаю, слишком большой ваш друг, чтобы не поделиться какой-нибудь тайной. Тем более, что (пусть это останется между нами) никакой тайны и нет…

Поэтому я не стану скрывать, что говорят мне синие глаза моих сыновей.

Если им весело, они говорят:

— Папа, оставь сказки, пойдем с нами на озеро, возьмем лодку, приставим к глазам кулаки, будто у нас подзорные трубы, а каштаны — будто трубки, и будем громко петь песню, про которую мама говорит: готова поклясться, что это самая шумная песня на свете.

Если синие глаза хитро прищурятся, они говорят:

— Папа, у тебя была чернильница…

— Она и сейчас есть.

— Нет, папа, была… И немного разбилась.

— Да, мы ей только чуть-чуть помогли…

Если, прикрывшись ладошкой, как козырьком, синие газа задерживают серьезный взгляд на строительных лесах, на работающем каменщике, они говорят:

— Папа, мы прежде и прежде всего станем каменщиками. Знаешь, почему?

— Нет.

— Чтобы бабушка к высоте привыкала. Когда она увидит, что мы не падаем с лесов, то не будет сердиться, что мы хотим стать летчиками… Ведь оттуда до неба уже недалеко.

Если…

О, как много могут сказать синие глаза, когда в них заглянешь!

Ночью, когда они закрыты, можно подумать, что синие глаза не говорят ничего (или, чтобы никого не обижать, почти ничего). Но мне кажется, именно тогда они говорят больше, чем когда-либо.

И, если хотите знать, вот что сказали мне нынче ночью смеженные сном синие глаза:

— На этой огромной и щедрой земле на солнце смотрят миллионы синих глаз, миллионы мальчиков и девочек. Чтобы все они росли большие и здоровые (так, чтоб я, приложив ухо к земле, не услышал ни одного чихания даже на Северном полюсе!), чтобы они стали каменщиками и летчиками, нужно, чтобы все, кто понимает, о чем говорят синие глаза, если в них заглянуть, подали друг другу руки и чтобы никогда-никогда гром пушек и грохот бомб не заглушали ни звона разбитой по ошибке чернильницы; ни звуков бесподобной песни «Гром и молния!»; ни стука каменщика в окошко неба; ни стрекота кузнечика авторучки, сплетающей на бумаге сказки про мальчиков с синими глазами.