Долго еще до вечера? - [3]

Мне ужасно хочется услышать, что вы скажете про человека, который радуется, когда некоторые над ним смеются.

Этих некоторых в данном случае зовут Костя, Раду и Виктор, по прозвищу Носатый, потому что у него нос во всем нашем квартале самый… заметный (видите, как деликатно я выражаюсь!).

Сегодня утром, когда я вышел на площадку перед домом, я услышал, как они зашептались:

— Тс-с-с! Господин «Да, пожалуйста» появился.

Господин «Да, пожалуйста» — это я. И я же — господин «С удовольствием!», господин «Живо сбегаю!», господин «Сейчас вернусь!» Так меня называют. Так мне говорят, когда (знаете такое выражение?) на мой счет прохаживаются. Когда Костя или Раду, или Носатый, а то Костя, Раду и Носатый вместе смеются надо мной, а я радуюсь, я только и жду, чтобы они посмеялись.

«Да, пожалуйста!», «С удовольствием!», «Живо сбегаю!», «Сейчас вернусь!» (вы, конечно поняли, не великое дело) — это мои слова.

Скажем, кричит мне с балкона сосед:

— Мишуля! (это от Михая, меня так зовут).

— Да, пожалуйста.

— Мишуля, сбегай, будь добр, купи хлеба!

— С удовольствием!

— Не сочти за труд, я только что с завода и…

— Да никакого труда! Живо сбегаю!

— Вот спасибо, Мишуля, лови деньги!

— Поймал. Сейчас вернусь!

Так бывает по два-три раза в день, особенно сейчас, в каникулы, и, конечно, каждый раз меня зовет кто-нибудь другой. Мама, соседка с четвертого, бабушка, дядя Санду (монтажник, он даже в Индии работал), дядя Барбу или тетя Матильда (мать близнецов), в общем, звать есть кому, наш дом восьмиэтажка, и на каждом этаже — четыре квартиры. Народу уйма.

Три мушкетера (как они сами себя называют Костя, Раду и Виктор) смеются всякий раз, как слышат мои ответы.

Я понятия не имею, чего им надо и что у них в голове. Может, им хочется, чтобы все было примерно так:

— Мишуля!

— Ошибка! Перезвоните!

— Мишуля, будь добр, сбегай за хлебом!

— Вы обознались!

— Я только что с завода, Мишуля, и…

— Не выйдет, папаша! Поищите другого!

Но знаете, это, так сказать, не в моем характере. Что, у меня ноги отвалятся, если я схожу в гастроном, в аптеку или добегу до газетного киоска?

Они смеются:

— Тс-с-с! Идет господин «Да, пожалуйста!»

Или:

— Привет, господин «Я сбегаю!»

Ну и пусть смеются.

Мне не только до лампочки, я не только не обижаюсь, но мне даже нравится, я только и жду, чтобы они засмеялись.

Честное слово!

КАНИКУЛЫ С ДОЖДЕМ

— У ТЕБЯ ДОЖДЬ? — спрашивает по телефону этот умник Виктор, будто мы живем не в одном квартале, меньше, чем через две автобусных остановки.

— Нет, — отвечаю, — у меня тепло и ясно. Я даже думал, не вынести ли велосипед.

— Врешь!

— Разумеется. Кто тебя заставлял глупости спрашивать?

— Я от скуки. Зеваю и всем звоню.

— Это идея, — говорю. — Может я тоже воспользуюсь ею.

Кладу трубку и мчусь на кухню. Вода на дедушкин чай еще не готова, но вот-вот закипит. Я беру из шкафчика его чашку, ополаскиваю, кладу две ложечки с верхом сахару, отрезаю тоненький ломтик лимона — отрезаю, зажмурившись, иначе у меня на зубах оскомина. Иду к дедушке и спрашиваю, принести ли ему к чаю печенья.

— Какого печенья? — поднимает он голову, отрываясь от книги.

— Специального, от ревматических приступов, — отвечаю. — С салицилатом и камфорным спиртом.

— Опять ты остришь?

— Опять, — говорю. — Острю, когда дождь идет.

— Может, перестанет, — говорит он.

— Может, но было бы жаль.

Я поправляю ему подушку, хорошенько окутываю пледом и опять бегу в кухню. Наливаю в чашку кипяток, добавляю чуть-чуть заварки (крепкий чай плохо действует дедушке на сердце), ставлю чашку на поднос и к ней добавляю несколько печенинок. Потом ради хохмы перекидываю через руку полотенце, как делают официанты, и захожу к дедушке, открывая двери ногой и держа поднос на кончиках пальцев.

— Кушать подано, — говорю. — Пищетрест желает вам приятного аппетита!

Вижу, ему хочется улыбнуться, но он сдерживается. Это, чтобы я не воображал. А мне ужасно хочется его рассмешить, и я добавляю:

— Если еще что-нибудь пожелаете, позвоните. Звонок все равно не действует.

И не глядя, живо за дверь. Дедушка души не чает во мне, но никогда виду не подает. На папу похож, то есть, это папа похож на него, оба балагуры несусветные, это от них по наследству и мне досталось, но только они виду не хотят показать. Прекрасно, товарищи, притворяйтесь, мне-то что, подумаешь!

Уже десять. Я натираю на терке два яблока для братишки, бегаю за ним по всему дому, пока он ест, даже глаза замазал, хватаю его за воротник и веду в ванную. Он куксится, просит пластмассового утенка, с которым играет в ванной, а я говорю, покажу ему утенка, если он спать не будет; он орет, а я говорю, ну и ори, слыхал я рев и почище, а потом он сунул палец в рот, стал сосать и уснул.

Мне бы хотелось записать кое-что в дневник, помечтать, в голову приходят какие-то непонятные слова, и я бы записал их именно потому, что они непонятные, но, как говорит папа, время не терпит. Я подметаю балкон (опять соседи сверху бумаг набросали), стираю тряпки от папиной машины и вешаю их сушиться, стираю наспех, без порошка, а когда зацепил прищепками, вижу, плохо, опять понес в важную, давай оттирать как следует, это меня забавляет, жаль, мама не видит, она бы мне целую лекцию прочитала о том, что небрежность и лень оборачиваются лишней затратой труда, и так далее и тому подобное. Братишка разбросал игрушки по всему дому, я их прибираю, ведь и за мной старшая сестра прибирала. Дверь в чулан скрипит, я смазываю петли маслом, скрипеть перестало, опять захожу к дедушке, опять поправляю подушку, опять укутываю пледом.