Долгий сон - [149]

…Назавтра в два часа дня юная блондинка, склонясь над ним, прожурчала:

— Ах, вы не знаете, как пристегнуть ремень? Вот так…

Он дал ей приторочить себя к креслу самолета, едва дыша, разглядывая копну ее золотистых волос, ее молочную кожу. Взревели моторы, самолет вырулил на взлетную полосу, и через несколько минут Рыбий Пуп почувствовал, как огромные крылья поднимают его на воздух и под мерный рокот уносят по солнечному поднебесью на восток, где завершится первый этап его путешествия в далекие дали.

А еще через две недели Рыбий Пуп откинулся назад в кресле другого самолета. Он волновался, и у него взмокли ладони. Рев четырех мощных моторов залепил ему уши, в окошко, у которого он сидел, было видно, как рассверливают неподатливый воздух два пропеллера. Синее послеполуденное небо уходило в безграничную высь. Рыбий Пуп прижался щекой к оконному стеклу и заглянул вниз — далеко внизу необъятными полями спелого хлопка расстилались пушистые белые облака.

Из сводки о полете, которую дала ему просмотреть стюардесса, он узнал, что находится на высоте приблизительно двадцати тысяч футов над уровнем Атлантического океана. Первый раз в жизни он сидел среди белых, мужчин, детей, женщин, не отделенный от них унизительной и четкой чертой. Сидел, напряженно сдвинув колени, словно ожидая, что в любой миг его могут призвать к ответу за то, что он здесь. Вот уже два часа он старательно отводил глаза то вправо, то влево, чтобы только, Боже упаси, не взглянуть как-нибудь ненароком вперед.

В конце концов он все же осмелился преступить роковой запрет и поднял глаза: прямо перед ним сидела молодая женщина с шапкой роскошных темно-каштановых волос, тугие завитки их ловко льнули на затылке к белой, точеной шее. Опыт, приобретенный на Боумен-стрит, научил его видеть в тугой округлости женской шеи красноречивую примету, повествующую о скрытой от глаз волнующей топографии тела, и недаром он сидел в таком напряжении — этот нехитрый и прелестный символ, белеющий сейчас в каких-нибудь двух футах от него, был западней, порождающей в глубинах его существа смертельный страх. Под тяжкие толчки сердца он с близкого расстояния пожирал глазами этот соблазнительный и грозный символ, который под его взглядом терял живое человеческое тепло, обращаясь в досадный и ненадежный кусок действительности, — причина этого превращения таилась не столько в самом присутствии женщины, сколько в насильственной несвободе его собственных сердечных движений. Женщина была чем-то нереальным, далеким, как тот истекающий кровью белый, которого он бросил умирать под перевернувшимся «олдсмобилем» в давно минувший летний день, когда страх отнял у окружающего мира его человеческую сущность…

— М-м? — промычал Рыбий Пуп, очнувшись от глубокой задумчивости.

— У вас не найдется огонька? — спросил молодой человек, сидящий слева.

— Да, конечно. — Рыбий Пуп поднес к сигарете соседа огонек своей зажигалки.

— Благодарю.

— Не стоит.

— Долго же нам лететь, правда?

— Что верно, то верно, — согласился Рыбий Пуп.

— Вы в Париж?

— Туда. А вы?

— Нет, мне в Италию. Еду взглянуть на деревню, где родился мой отец.

— А-а. Он у вас там живет?

— Да нет, он умер. В Америке. Из Италии переселился в молодости. Взял с меня слово, что съезжу посмотреть на его родную деревню. Он, знаете, был просто влюблен в Америку. С малых лет помню, как отец принимался, бывало, восторгаться Америкой — впору такими словами описывать красивую женщину. Он и называл-то ее не иначе как «моя волшебная сказка»… Слыхали вы что-нибудь подобное?

Рыбий Пуп покосился на него краем глаза. Смеется над ним сосед, что ли? Нет. Похоже, что говорит вполне серьезно…

— Хм. Скажи, пожалуйста, как здорово, — сказал он. — А почему он вас просил побывать в его деревне?

— Хотел, чтобы я увидел, в какой он родился бедности и темноте. Он говорил, что только так я смогу действительно оценить, как много для нас с ним сделала Америка.

— Вот оно что. — Рыбий Пуп минуту помолчал. — Везет же кой-кому, — прибавил он вполголоса.

— А вы сами из Нью-Йорка? — спросил молодой человек.

— Нет. Я с Юга.

— Правда? Из какого же штата?

— Из Миссисипи, — нехотя ответил Рыбий Пуп.

— Ого! — Его сосед присвистнул. — Да, уж это самый настоящий Юг… Скажите, ну и как там у вас?

Пупу становилось не по себе. Что от него нужно этому человеку?

— Нормально, — резковато сказал он.

— Хм, я слышал другое, — сказал сосед. — Говорят, вашим там белые совсем житья не дают.

Рыбий Пуп внутренне передернулся, все больше замыкаясь в себе. Зачем этот человек растравляет ему душу, вторгается в те ее тайники, где спрятано темное, постыдное — то, что чутье велит укрывать от посторонних глаз? Он еще не настолько окреп духом, чтобы признать в открытую, чем была до сих пор его жизнь.

— Ерунду говорят, — сказал он со спокойным достоинством.

— Вот как? — Молодой человек поднял брови.

— Как все живут, так и мы, — стоял на своем Рыбий Пуп, чувствуя, как ему с каждой минутой становится все жарче.

— Ну, я, когда служил в армии, тоже раз проехался по Югу, — продолжал молодой человек, — понавидался этих милых надписей «ДЛЯ БЕЛЫХ» да «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ».