Долгий сон - [10]

— Застынь!

А солдат широкой ручищей, как кутенка, за шиворот из туманной полосы выдернул. Круглым ужасом глаза Медвяны, суровым укором глаза солдата:

— Ну, куда ты, дуреха?! С тропки пол-шага — и обратной дорожки-стежки не будет!

— Я хотела… не мешать… — отходя от налетевшего страха, пролепетала Леська.

— Так иди прямо. Это вон то озерко. Искупнись — оно и очистит.

Не поняла. Потом поняла. Осторожно шагнула — и прошла сковзь Медвяну, прошла сквозь солдата, в спину шепот ласковый и быстрый

— Иди, девочка, иди… Родник ждет. А мы с Пантелеюшкой тоже… обождем.

И еще что-то, в поцелуе угасшее…

Не оглядывалась. Осторожно, шажок за шажком, по тропке к озеру. Сорочка, такая же что на Медвяне, словно сама с плеч скользнула. Нагая вступила в воду. Глаза прикрыла… Что с ней делал Кривень-родник, не знала, да так и не узнала.

Очнулась, когда позвала Медвяна. Подошла к Леське, подняла с бережка брошенную сорочку и тихонько, воды не замутив, по краешку словно ряску накипевшую сорочкой и собрала:

— Вот что на тебе было, девица-подруженька… Нам пора.

Только на полшага замедлились возле Пантелея, а он словно и не видел нагую Леську, только Медвяну искали глаза солдата. Взял ружье на караул, серьезно пожелал:

— Легких путей, милые.

— И тебе, Пантелеюшка. Жди меня, не последний раз видимся.

— Жду, Медвянушка, медвяная травушка… Жду… — отголоском эха прокатилось сзади и снова захлестнуло грудь мертвым воздухом, снова теменью ударило по глазам.

— Приходи! Приходи, девка! — Медвяна трясла за плечо.

Леська судорожно вздохнула. Открыла глаза. Оглянулась. Беспомощно глянула на бабку:

— А это… все было? или будет? или…

Та коротко махнула рукой, велев замолчать. Кинула на пол перед так и стоявшей на коленях Леськой тонкую белую сорочку. Черными пятнами, как россыпь горошинок, по подолу змеились полосы — и вспомнила Леська, как этой сорочкой юная Медвяна ряску с Кривень-родника собрала.

— Это…?

— Да. Черныши с твоей душеньки. Грязиночки всякие…

Леська со страхом коснулась пятнышек, отдернула руку, покраснела.

— Ишь, зарделась. Ругать не стану, грехов немного. Да и хвалить не за что: суета ваша душу вон как пятнает… Не поленись уж, девка, сосчитай горошинки. Да не сбейся!

Леська тыкала пальцем, старательно считала. Проверила заново:

— Двадцать семь!

Медвяна поджала губы.

— Много. С одного раза и не очистить. Эх, давно надо было тебя на Кривень сводить. Моя вина, совсем из ума выживаю.

— А как очищать-то?

— Сама знаешь. Али бабы не шептались?

— Не-ет. У нас про те тропки разговоры заказаны.

— Ну и хорошо. Меньше знаешь, больше… Ну и ладно. Сорочку сожжем. Золу просеем. С отваром смешаем и в ней вон ту «Покаянницу» смочим. Выдержишь, такую-то?

Леська обернулась к стене, на которой (ну только что не было!) висела длинная витая плетка. Плечи повело ознобом — ух ты… Это тебе не теткины прутья, тут с одного удара душу криком выпустит. Ну и пусть…

Кивнула, отвела глаза от плети и кивнула снова.

Медвяна одобрительно провела рукой по волосам, огладила плечи:

— Не боязливая. Кидай сорочку в печь. Сама.

Вспыхнуло синеватым огнем. Колыхнулись тени. Колыхнулись и сгустились — незнакомые мужики, двое, с бородами-лопатами, глаза под бровями спрятались. Охнула, прикрылась руками:

— Не бойся… В том стыда нет. Покаяние открытости просит.

Опустила руки, но не глаза. Мужики переглянулись, одобрительно покивали. Неудержимо краснея, заставила себя не повернуться и не прикрыться снова. Даже не спросила, зачем они тут: и так понятно, что в годы бабушки Медвяны «Покаянницей» витой махать — толку немного. А откуда мохнатые взялись, тоже не след спрашивать — волчий дух, матерый, и так все сказал.

Вот и раскинулись руки — широким крестом выше головы. Словно корешки из стен выросли, запястья намертво, но не больно прихватили. Вот волосы грудью прижала — чтобы спину открыть, послушно и понятливо. Вот и пар с витых полос «Покаянницы» белесым дымком поднялся. Шепот Медвяны, неясная тень, тяжелая рука на поясе, плотнее к стенке прижала. И первое покаяние, вместе с болью сдернувшее грех — от плеч к ногам, напрочь и резко, как откинутая голова и трудный глухой стон.

— Вот и хорошо, девка. Вправду хорошо, — опять голос Медвяны и ее руки, сильно втирающие в тело пахучую мазь.

Уже не стена под грудью, а шершавое покрывало кровати. Горло саднит и ноет, стыдливый шепот:

— Я громко кричала?

— Ничего, это не стыдно сейчас. Все хорошо. Ты молодец. Я знала… Я же говорила, что мы с тобой одинакие. Лежи. Голову не поворачивай.

— Почему одинакие?

— Ну, лет через двести сама поймешь… — хихикнула. — А все одно — я почище тебя первый раз на тропки ступала… У меня от «Покаянницы» было двадцать шесть, на одну меньше… — и снова заливистый, совсем не старый смех.

Тихо улыбнулась Леська, не удержалась, повернула голову и шаловливо показала язык:

— А одна лишняя была!

Ойкнула, когда Медвяна несильно пришлепнула все еще пылающий от плети и мази зад:

— Ишь, разыгралась! Про лишнее будешь своему Беру рассказывать. Может и поверит, чучело лесное.

Леська подавилась смешком.

— Значит? Нам теперь можно? Когда? Сейчас?

Медвяна пригвоздила к постели одним взглядом: