Долгий путь - [2]

Нас-то не удивишь описанием нацистских зверств. Впрочем, автор честно сообщает, что другим приходилось много хуже. Что сблизит советского читателя с Семпруном и его героями, так это, наверно, их борющийся дух, сила их внутреннего сопротивления, человечность и чувство товарищества. И какие удивительные слова — простые, но волнующие — находит автор, чтобы передать значимость дружеской поддержки: «…Это как день и ночь… Когда приходится добираться самой, или когда тебе кто-то помогает». Вот повешенный за саботаж неизвестный русский парень, чья смерть, пишет автор, «стала для нас примером». Вот простой парень из Семюра, безымянный спутник испанского интеллигента, ставший как бы названым братом рассказчика, помогающий ему выстоять и сам умерший у него на руках, прошептав: «Не бросай меня, друг…». И он не бросил их, написал о них кровью своего сердца — уже за одно это надо быть благодарным Семпруну.

Сейчас, когда и у нас поднимаются клубы националистического угара, книга Семпруна ценна подлинным, нелозунговым интернационализмом, замечательно слитым с его гордым испанским патриотизмом. Потрясает сцена убийства еврейских детей, но не оставляют равнодушными и размышления о немцах. Сознание рассказчика не затуманила злоба, которая могла бы охватить его, когда прямо в лицо арестантам полетел камень, брошенный немецким мальчишкой. И где — в Трире, на родине Маркса, какое испытание для неофита марксизма!

Автор не случайно предварил свою книгу посвящением шестнадцатилетнему сыну. Ибо это своеобразный роман воспитания — по обстоятельствам вроде бы ничего общего не имеющий с таким романом XIX или XVIII века. Сопоставим: «Исповедь» Руссо, где автор не без расчетливого самоуничижения признает кражу серебряных ложек, за которую была изгнана неповинная служанка, и роман Семпруна о бухенвальдском концлагере, где кража заключенным хлеба у товарища означала не только его убийство, но — «непоправимый удар для каждого из нас. Потому что кража порождала недоверие, подозрительность, злобу… И в тех же лагерях человек становился непобедимым, несгибаемым существом, способным разделить с другом последний окурок, последний кусок хлеба, последний глоток воздуха». Опыт Семпруна — это урок мужества и самосохранения как личности, как человека, он дает больше, чем урок самоанализа у Руссо.

Итак, эта книга — о сохранении человеческого достоинства, даже при встрече со смертью, даже ценою собственной жизни, которую порой необходимо за него платить. Кстати, если для Пруста смерть лишена всякого смысла, то для антифашистов — товарищей Семпруна их героическая смерть — трагическое свидетельство значимости существования, подтверждение их нравственной свободы. Как замечательно сказал об этом автор, только человек может сделать смерть своей, решившись на нее и приняв ее, тогда это будет его, свободно избранная, смерть…

Семпрун близок нам сегодня своим романом потому, что откровенно размышляет — как и мы в связи с обнажившимися трагическими перипетиями нашей недавней истории — о проблеме моральной ответственности и личного выбора своего пути. Вот немецкий солдат-охранник, явно сочувствующий заключенному-антифашисту. Виновен ли он в злодеяниях эсэсовцев, от которых открещивается? Да, он имеет к ним прямое отношение, пока не докажет обратного, выносит свое справедливое суждение автор. От людей, оказавшихся соучастниками в преступлении, в положении объективно более тяжелом, чем заключенные-антифашисты, Семпрун логично требует действий, четкого выбора, даже если это повлечет за собой гибель. И понятным становится, почему заключенный, желая смерти на Восточном фронте симпатичному тюремщику, вместе с тем хотел бы пожелать ему счастья.

Когда нацизм рухнул и герой-рассказчик вместе со своими товарищами оказался на воле, он врывается в дом мирных бухенвальдцев рядом с лагерем, чтобы понять, как они могли видеть это, жить рядом с этим. Не то чтобы они не знали; но они старались не знать, не думать об этом, как бы закрывали глаза. Семпрун вспоминает, как американцы заставили жителей соседнего Веймара совершить «экскурсию» по Бухенвальдскому лагерю, взглянуть на печи крематория и штабеля трупов. Я видел эту американскую кинохронику, видел, каким потрясением стала эта «экскурсия» для благополучных веймарцев, настроившихся на «прекрасное воскресенье». Но не потому, что они не знали, а потому, что была одним разом содрана защитная корка с ими же подавленной и заживленной совести. И угрызения совести оказались страшной, неизгладимой карой для этих формально не причастных к бухенвальдской трагедии людей.

Правда, в последние годы во Франции да и в других странах поднялась волна так называемого «исторического ревизионизма», фактически это была попытка смягчить ответственность немецкого фашизма за массовые зверства, за геноцид и другие преступления. Иные французы ставили под сомнение сам факт этих преступлений: лагеря, убийства евреев — все это, мол, вымысел. Причина, думается, в том, чтобы снять вину заодно с нацистами и с коллаборационистов, которых немало было во Франции. Состоявшийся там недавно процесс над «лионским мясником», палачом-эсэсовцем Барбье, своевременно — пусть болезненно — освежил в общественной памяти скорбные, но и постыдные страницы прошлого. Ко времени был показан французам и телевизионный фильм по роману «Долгий путь».