Долгий путь к себе - [70]

Богдан поклонился ближнему человеку хана и поблагодарил его, красивых слов не жалея:

— Да восславим, братья-казаки, щедрость и мудрость человека, который взял на себя труд позаботиться о нас, чужестранцах, о бывших своих противниках, которые ныне уповают на союз!

А чтобы слово не стало одним только звуком, Богдан подарил Сефирь Газы серебряную бабу, сработанную весьма искусно и тяжеленькую, фунта на три чистого серебра. Уж видно, в добром каком доме, а то и во дворце прихватила в свое время казачья рука сию безделицу.

Сефирь Газы растаял, как воск. Сразу заговорил о деле. Спросил, какую помощь хотят получить казаки от хана.

Хмельницкий, прежде чем начинать разговоры, показал Сефирь Газы привилеи короля Владислава IV, из которых явствовало, что польский король намерен послать большое казачье войско не только на Крым, но и за море, на Турцию.

— Я делаю вид, что собираю казаков для морского похода, — сказал Хмельницкий, — но заложил всего две «чайки» — отвести полякам глаза. Я пойду с моими людьми на Украину, чтобы навсегда очистить ее от польских панов. Если хан поможет мне войском, весь полон — его.

— Дай мне грамоты короля, — попросил Сефирь Газы.

— Не могу! Я должен сам показать их великому хану.

Казаки получили свободу, но к хану звать их не торопились.

3

Вечером пошли казаки помолиться Богу в Успенский пещерный монастырь.

«Полазить бы по горам!» — думал Тимош, мальчишескими жадными глазами глядя на скалы, окружавшие Бахчисарай со всех сторон.

Было тепло. В кустах звенели птицы, одуванчики уже толпились у белых троп.

Слушали в пещерном храме вечерню, когда к Хмельницкому подошел синеокий монах и не столько сказал, сколько повел глазами:

— Тебя ждут.

Богдан тронул за рукав Тимоша. Тимош пошел за отцом.

— Тебя ждут одного, — сказал монах, когда они вышли из-под сводов пещерного храма.

— Это мой сын, — возразил Хмельницкий.

Монах поколебался, но потом, соглашаясь, опустил веки:

— Пошли.

Тропинка прижималась к скале, плутала в кустарнике — и вдруг выбитые в камне ступени наверх.

— Ступайте! — показал монах рукою на ступени.

Богдан скользнул рукой по поясу, проверяя, на месте ли кинжал. Тимош первым шагнул на каменную ступеньку, и отец заметил, как сын на ходу оправил в голенище рукоятку ножа.

— Не торопись! — сказал Богдан Тимошу. — Я пойду первым.

Лестница оборвалась разом. Они стояли на зеленом плоскогорье. Солнце уже село, и его лучи были как растопыренные пальцы ладони.

Только в следующее мгновение Тимош увидел людей, позвавших отца.

Пятеро стояли в стороне. Один на площадке, углом надвинувшейся на ущелье.

Отец опустился перед этим человеком на колени. Тимош не мешкая последовал примеру отца.

— Поднимись и отвечай мне. Сколько у тебя войска? — спросил человек, которого отец почтил коленопреклонением.

— Великий государь, приветствую тебя, владетеля степей, морей и гор! Не знаю, придется ли тебе по душе мой ответ, но я буду говорить правду. Нынче у меня за Порогами тысяча казаков, через две недели будет две тысячи, еще через две — все три. Но стоит мне пробиться на Украину, в единый день у меня будет сто тысяч.

— Почему брат мой, польский король, вознамерился разрушить мир и покой, собирая казацкие войска для похода на Крым и на Турцию?

— У короля договор с Венецией. Король мечтает о славе. Польские магнаты не хотят большой войны, но им на руку услать с украинской земли казаков, которые все недовольны и готовы возмутиться, угнетаемые хуже последних рабов.

— Чем ты можешь доказать правдивость своих слов? Что, если тебя послали сами поляки, замышляя заманить и уничтожить мое войско?

— Великий государь! Клянусь Аллахом!

— Ты, казак, клянешься Аллахом! — гневом опалило лицо хану.

— Я — мусульманин, великий хан. Я принял ислам, живя с Истамбуле.

«Господи!» — у Тимоша запылало лицо.

— Великий государь! Вот мой сын! Моя надежда, моя кровь! Я оставляю его залогом моей верной службы тебе, ибо более дорогого залога мне не сыскать.

— Я подумаю над твоими словами.

Хан сделал знак людям, те подвели ему коня.

— Дозволь мне, великий государь, еще тебе сказать. Война, которую в союзе с тобой мы начнем против Польши, принесет тебе и твоему народу несметные богатства, а нам освобождение. Если же казакам придется пойти войной на Крым, то в проигрыше будут и татары, и казаки.

Хан пронзил Хмельницкого черными иглами глаз, сел в седло.

— Я выслушаю тебя и твоих казаков завтра.

Ускакал.

— Отец! Ты — мусуль…

— Молчи, сын! Молчи! — Богдан обнял Тимоша. — Думаешь, хан верит в мое мусульманство? Нет же! Нет! Но ему удобнее с моей брехней. Ради Украины, сын, мне и в пекле будет гореть сладко… Не о том теперь речь. Я тебя оставляю здесь не только как заложника. Поглядишь за ними, за чертями. Держись смелее. Нам в одной упряжке с ханом долго еще скакать… Гляди-ко!

Над дальними скалами, за Чуфут-Кале парили два орла.

— Ничего, сын! Мы тоже этак вот — воспарим.

Прижал лицо Тимоша к своему, больно прижал.

— А покуда — терпи. Ты молодец. Я все вижу. Умеешь терпеть.

4

Ковры, положенные один на другой в несколько рядов, глушили шаги. Ханский трон — подобие шатра — стоял между окнами. Свет слепил послов, курились очищающие от скверны две огромные жаровни.