Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи - [2]
Слава о Михаиловом храме вмиг разнеслась от края до края истерзанной, усталой земли, потому что смиренная, но не сдавшаяся земля ждала этой славы как предвестие избавления от позора рабского унижения. Отовсюду потек в Тверь народ поклониться новому русскому чуду, о котором у каждого стосковалась душа. И было пред чем преклонить колени. Сердце всякого, кто видел его впервые, сперва смущалось до немоту будто пустело и обрывалось, как бывает при нечаянной радости, но после долго еще полнилось гордостью и надеждой, без коих не может быть достоинства у людей.
— И то… — ухмылялись в бороды тверичи. И первыми отважились не кланяться татарве.
Ко храму, ему подобный, отлили и колокол. Никто теперь не узнает, сколь частей меди, сколь чугуна, сколь золотников серебра, а сколько самой души вложили в него литейщики, только пел он так, как ни до, ни после него ни один колокол на Руси петь уже не мог. Кто его не слыхал, тот не верил рассказам слышавших, но кто возносил молитвы в час его благовеста, верил, что донесется вместе с тем звоном сердечное слово до Господа. Да и как же иначе-то? Тыщи воплей людских слились воедино в том звоне-голосе тверского колокола под ударами языка-била.
Ведь не глух же Бог! Ведь не глух?!
Глава 1. Дмитрий. Мольба
— Только в молитве, в молитве, деточка… — уверяет Дмитрия матушка. А у самой синие, как иконная эмаль, глаза давно высветлились, поблекли от еженощных слез.
Нет, из высохшего колодца воды не начерпать. Вертишь ворот, тянешь бадейку, и вроде бы тяжела она, однако из глыби поднимешь ее на свет, а в ней лишь мутная, грязная жижица. У такого колодца жажды не утолишь, лишь пуще озлишься и пуще ослабнешь — лучше бы уж и не было его на пути. И в самой жаркой молитве не слышит Дмитрий Божьего благоволения. Оттого и самая жаркая, искренняя молитва становится безнадежной, безверной. И в том видится Дмитрию страшный знак; в том знаке не одна лишь весть о смерти отца, в том знаке подтверждение сомнений княжича в могуществе и милосердии Господа. Ибо, выходит, и Он бывает либо несправедлив к самым усердным и преданным своим слугам, либо, выходит, и Он бывает бессилен, как человек, и тогда отступает пред Тьмой. А значит, тот, кто владеет Тьмой, могущественней Христа, и, значит, непобедимо Зло?.. Неужто?..
«Пошто, Господи, и ты слаб? Или недостаточно крепим мы Тебя своей верой?..»
Не дождавшись окончания утрени, Дмитрий поднялся с колен и, дабы не встретиться со скорбным, но бессудным взглядом матери, уперев глаза в беломраморные плиты соборного пола, быстро пошел на выход, Точно нарочно угаданные смиренным, ласковым священником Спасо-Преображенского храма отцом Федором, вослед ему донеслись слова Давидова плача:
— «…От чрева матери моей Ты — Бог мой. Не удаляйся от меня; ибо скорбь близка, а помощника нет»[1].
Но и у дверей княжич не остановился, не обернулся, а лишь выше, будто от холода, поднял плечи.
После лампадного церковного полумрака ранней заутрени, начавшейся еще затемно, от первого света покуда не жаркого, однако уже спорого весеннего солнца глазам стало больно и радостно. Кованные медью высокие двери собора сияли червленым золотом. От солнца да от тепла, шедшего изнутри храма, сбегая быстрыми слезками, таял на меди иней. Март стоял на дворе, а по погоде — точно Лазарева суббота. И хоть ночами злобствовала еще зима, стягивала ледком лужицы, укрывала осевший снег льдистой крупкой, дневная ростепель сторицей забирала свое. Вот уж седмица прошла с той поры, как Мария Египетская зажгла снега. И правда, снега горели. Тут и там талые ручейки промыли белый покров до самой земли, и улица казалась потресканной, точно кора у старого дуба. По всему было видно: снегу лежать недолго. Пожалуй, еще день-другой — и в жирную, черную грязь развезет дороги распутица. Не то чтобы из города — вон, в городе-то мимо деревянного настила шагу не ступишь, и уж не жди вестей ни плохих, ни хороших чуть не до самой Пасхи. А коли и к той поре вести не будет, надобно собираться да по первой чистой воде самому отправляться в Сарай. Хоть и не велит того матушка…
За собором, поросший ольхой да кривыми березками, невысокий пологий откос спускался к реке. Внизу, за черными, голыми прутьями ивняка, словно в люльке, лежала Волга в покойной дреме. Лед на ней был еще крепок, но уж не синь и зелен, как зимою в большие морозы, а сер и ноздреват, точно посыпан солью. Скоро, скоро и ей, голубушке, просыпаться, освобождаться от зимней застуды. Даже отсюда, от собора, было видно, а вернее — угадывалось неведомым зрением, как река подо льдом замерла, затаилась, В последних снах копя силы на то, чтоб однажды, когда придет срок, но отчего-то всегда непременно в глухую ночь, вдруг поднатужиться враз и вскрыться с шумом, ревом и треском. Напуганные неведомым гудом, всю ночь орут по городу заполошные петухи, до самого света, от края до края, брешут на реку да друг на друга глупые псы, покуда вконец не охрипнут. По домам жарко шепчут молодухи в постелях, уговаривая мужиков не ходить с утра на реку, какая похитрей поит дружка брагой, чтобы к утру ни рукой, ни ногой двинуть не мог, матери, впотьмах крестясь на божницу, загодя прячут от ребятишек обувку да одежонку, чтоб не в чем было им, окаянным, сбежав на Волгу, но куда там!.. Наутро весь город, от мала до велика, усыплет берег!
