Долгие каникулы в Одессе - [7]

Её лицо вдруг побледнело. Из ослабевших рук выпала сначала чашка и упала, расколовшись об пол и залив его чаем. Следом задребезжала и покатилась по паркету миска, пятная пол брызгами какого-то варева. А затем и сама хозяйка, закатив глаза и прижимая руки к груди начинает медленно оседать на пол. И тут внутри меня что-то словно прорвалось, меня окатила волна безудержного отчаяния и с душераздирающим криком я бросился к этой незнакомой женщине.

— Мама! Мамочка, не умирай! Прошу тебя!

Ухватив осевшую на пол женщину за плечи, из всех своих тщедушных силёнок стараюсь не дать ей завалиться на спину. Почему-то мне это кажется важным. Меня всего колотит от начавшейся истерики, и я кричу и кричу, давясь словами и слезами:

— Мамочка! Родненькая, только не умирай. Это я, твой Мишка. Пожалуйста! Не оставляй меня! МАМА!

Я обнимаю её за шею и целую лицо, целую руки, обильно орошая их слезами и непрестанно кричу:

— Мамочка, милая, не оставляй меня!

Вокруг суетятся и что-то кричат какие-то люди, кого-то срочно посылают за каким-то «Семёном Марковичем», меня безуспешно пытаются оторвать «от мамы». Отчаянно брыкаюсь и лягаюсь не желая отцепляться, но в какой-то момент меня опять накрывает темнота и я проваливаюсь в беспамятство.

***

На этот раз очнулся от чуть слышного разговора. Мои голова и горло вновь аккуратно замотаны в бинты, сильно пахнет валерьянкой и нестерпимо воняет дёгтем. Это чем тут меня мажут? Я им что, лошадь что ли какая? Мои руки лежат поверх одеяла и я ладошками прижимаю к своей груди пухлую ладонь моей спасительницы. Прислушиваюсь и понимаю, что речь идёт обо мне.

Разговаривают моя «названная мама» и, по-видимому, тот самый «Семён Маркович». Как мне становится понятно из разговора, то ли врач, то ли фельдшер и к тому же хороший знакомый моей спасительницы. Вслушиваясь в тихий говор, одновременно пытаюсь осознать то, что со мной только что произошло.

Несомненно, это всё-таки было проявление эмоций аборигена чьё тело пришлось занять не по своей воле. Сам-то я взрослый и в меру циничный мужик (стариком себя называть мой язык пока не поворачивается) давно уж не испытываю таких эмоций. Пожалуй, что тоже с самого детства. Даже когда четыре года назад приезжал на похороны отца, убитого у подъезда собственного дома сторчавшимися нарками, добычей которых стала жалкая сдача с продуктового магазина. Тогда, кроме чувства гадливости к подонкам и страстного желания мести, более не испытывал ничего.

Оставив преподавательскую работу в Иркутском универе, переехал, а точнее сказать вернулся в Омск, чтоб быть рядом с мамой. Но спустя два года после смерти папы не стало и её. Вот тогда впервые и появилось ощущение горечи от утраты и пустоты внутри себя. Нафиг я пришёл в этот мир, если уйду не оставив после себя ничего, кроме нескольких своих работ да десятка учеников? Жизнь прожил, а... «ни Богу свечка, ни Чёрту кочерга».

И вдруг такой мощный взрыв эмоций. Хоть в чём-то не соврали фантасты. Значит и в самом деле что-то остаётся от реципиента, вот только как это контролировать, да и стоит ли? Кстати, это ещё большой философский вопрос кто из нас тут реципиент, а кто донор. Впрочем, а не хрен ли с ней, с этой философией? Буду я ещё заморачиваться на эту тему. Нет меня и нет его, есть мы! И у меня сейчас есть более насущная проблема.

Как мне вести себя в ситуации, когда в детском теле взрослый разум? Спалюсь ведь на раз, а там... здравствуй палата с мягкими стенами и добрыми докторами? Да ну нафиг! Лучше я прикинусь ветошью и нигде не буду отсвечивать, по крайней мере до тех пор, пока уверенно не укоренюсь в этой реальности. Конечно, так себе планчик, но других вариантов пока не вижу. Лишь бы мои благие намеренья не оказались, как всегда, дорогой в... Кстати, разговор зашёл на интересующую меня тему, и я навострил уши.

— Эсфирь Самуиловна, я знаю за ваше большое сердце, но вы ж таки должны понимать, что у ребёнка тоже есть мама и есть папа. И у них сейчас тоже за него болят их родительские сердца! Надо непременно сообщить властям. Они помогут разыскать родственников мальчика.

— Властям? Комиссарам в ГПУ? А чего они помогут... чего они вообще помогут? Помогут они, как же... Вей з мир! Как вы себе это представляете? Ребёнок три дня не живёт дома, а за него таки никто не спрашивает. Что это за папа и что это за мама, и что это за власть? Вот, к вам в больницу кто-нибудь спросил? А я вам точно скажу, никто не придёт и не спросит! Выбросили ребёнка на улицу и живи на радость.

— Нет! Если бы у него была любящая мама, дай ей Бог сто лет здоровья, или даже такая мамаша, как прости господи, какая-нибудь шалава с Сахалинчика, то за кипишь и ребёнка мы бы знали уже. Одесса большая, но в ней нет чтоб потерять совсем и не найти. Вы только взгляните на это бедное дитя, это ж горькие слёзы, а не совсем счастье. Ребёнок уже пришёл туда, куда никто сам идти не хочет. И ему осталось совсем радом. Мальчику негде взять шо надеть и шо покушать. И это летом! А шо будет зимой, если уже сейчас ему негде пойти шоб жить?

— Как негде? Да комиссары сейчас всех малолетних босяков в трудовые коммуны собирают, а тех, кто совсем шкет, в интернаты и детские дома определяют. Там и кормят, и поят, и одевают, и грамоте учат.