Долгая смерть Лусианы Б. - [19]

Тут она разрыдалась и, уже не сдерживаясь, выкрикнула:

— Не хочу умирать, вот так, даже не зная за что! Я только об этом хотела тебя попросить!

Наверное, нужно было ее обнять, а я застыл как истукан, напуганный ее неистовством, и малодушно ждал, пока она успокоится.

— Не бойся, ты не умрешь, — сказал я наконец, — никто больше не умрет.

— Я только хочу знать за что, — повторила она сквозь слезы, — хочу, чтобы ты с ним поговорил и спросил за что. Ну пожалуйста, — тон ее снова стал умоляющим, — сделай это для меня, хорошо?

Глава 4

Как только я вновь шагнул на холод и обжигающий ветер ударил в лицо, мне стало ясно, во что я впутался и сколько трудностей поджидает меня впереди. Верил ли я Лусиане? Сейчас это кажется странным, но, возвращаясь домой по улицам, еще окутанным воскресной атмосферой, я отчасти ей верил, как веришь в революцию, пока читаешь «Манифест Коммунистической партии» или «Десять дней, которые потрясли мир». Во всяком случае, я верил ей настолько, чтобы дать это дурацкое обещание, но чем больше я о нем думал, тем сложнее казалось мне его выполнение. Я не был знаком с Клостером и даже никогда его не видел. Десять лет назад, когда я кропал статьи для разных приложений, посвященных проблемам культуры, и мотался по литературным праздникам, презентациям книг и «круглым столам» в редакциях, я бы наверняка с ним познакомился, если бы только он где-нибудь и когда-нибудь показался. Однако в те годы Клостер упрямо не желал появляться на людях, о чем ходили разные догадки, хотя, на мой взгляд, таким образом он просто выражал презрение к тем, кто внизу. Некоторые даже высказывали мысль, что никакого Клостера на самом деле не существует, что это выдумка нескольких писателей, как Никола Бурбаки у математиков, или плод фантазии парочки тайных возлюбленных, тоже балующихся литературой, которые по понятной причине не могут подписывать совместные произведения собственными фамилиями. Две-три нечеткие фотографии, из года в год кочевавшие по обложкам его книг, вполне могли быть частью этой выдумки. Мы из кожи вон лезли, придумывая шутки, строя догадки и сопоставляя одно с другим, а Клостер как был, так и остался недосягаем, словно далекая холодная звезда аргентинской литературной галактики. Позже, когда с ним произошло столь чудесное превращение и он начал неистово метаться туда-сюда, пытаясь везде поспеть, я, наоборот, предпринял путешествие в глубины мрака, а когда вернулся — если вообще вернулся, — то предпочел укрыться от всех и вся в четырех стенах собственной квартиры, словно одержимый страхами психопат. Я больше не вернулся на литературную стезю, да и из дому выходил только на занятия и прогулки. Так что мы с ним идеально разминулись. Но между нами стояло кое-что еще. Как только Клостер совершил свой непростительный поступок — добился первого большого успеха, — колесики мелких обид, движущие нашим литературным мирком, немедленно закрутились. То, что раньше вполголоса обсуждалось почитателями непризнанных талантов, теперь стало всеобщим достоянием, причем по доступной цене, наравне с другими аргентинскими писателями; в результате на волне всеобщего признания всплыли и предыдущие произведения Клостера. Тысячи неискушенных читателей вмиг раскупили его ранние романы, которые до недавнего времени служили своего рода паролем для узкого круга знатоков. Это послужило нам своего рода сигналом — мы быстренько перестроились и дали по нему залп. К стыду своему, я тоже был участником этой расстрельной команды, написав статью, где всячески иронизировал по поводу писателя, которым больше всего восхищался. К тому же это случилось вскоре после ухода Лусианы, и меня задевало, что она вернулась к нему. Статья вышла почти десять лет назад в одном захудалом журнальчике, давно прекратившем существование, но я прекрасно знал, как плетутся литературные интриги, и не сомневался, что кто-нибудь обязательно подсунул ее Клостеру, а если он ее прочитал, то никогда мне не простит, даже будучи вполовину менее мстительным, чем считала Лусиана.

Я и не мечтал о том, чтобы позвонить и представиться — он наверняка бросит трубку, не успею я произнести первую фразу. Пришлось обдумывать другие варианты, один нелепее другого: явиться прямо к нему домой, подстроить встречу на улице, выдать себя за журналиста, назвавшись чужой фамилией. Предположим, мне удастся преодолеть это препятствие и предстать перед человеком, защищенным крепостными стенами своей славы, предположим даже, мне удастся завязать с ним разговор, но как перейти к основной теме, то есть к Лусиане, не рискуя быть оборванным на полуслове? Я пошел спать, ругая себя за то, что ввязался в чужие дела, от которых мне уже хотелось избавиться. Зачем было говорить «да», когда все внутри твердило «нет», мучился я. Мы всегда слишком добры к женщинам, заметил Кено.[6] И к их призракам, подумал я, лежа в кромешной темноте и безуспешно пытаясь вызвать в памяти лицо настоящей Лусианы, какой она была десять лет назад.

На следующее утро я проснулся с ощущением, что провел бурную, хмельную ночь, но теперь пришел в себя, успокоился и опять могу полностью положиться на себя и свои чувства. Привычно льющийся через окно мягкий солнечный свет заставил меня усомниться в том, что я запутался в силках прошлого, умело расставленных при помощи изощренной выдумки, однако полностью подозрений на этот счет не развеял. Я спустился в бар позавтракать, хотя по-настоящему мне хотелось только кофе. Вспоминая рассказ Лусианы и пытаясь отыскать в нем несоответствия и противоречия, я понял, опять же благодаря снизошедшему на меня просветленному спокойствию, что делаю это только ради быстрейшего избавления от добровольно возложенной на себя идиотской миссии.