Долгая навигация - [48]

— Бухта, — сказал Шурка.

— Бухта, — сказал боцман.

— Бухта, — сказал Карл.

Берега расступались и разворачивались и не открывали ничего, кроме просторной, неряшливо высвеченной вечерним солнцем воды. Наконец Валька разглядел серые пятнышки кораблей, низкие силуэты подводных лодок. Корабли надвигались, вырастая, — с мачтами, с белыми на темных бортах номерами, с якорными цепями, выброшенными вперед. По близкому берегу бежала колючая проволока. За кораблями серела бетонная стенка. Бил по воде пар, шныряли на палубах матросы. Загрохотала, уносясь в клюз, якорная цепь, корабль повело вбок, разворачивая к стенке кормой, стук дизелей, усиленный, забился в бортах… «Кранцы за борт!» — и Валька, вместе с кораблем, со всей авральной группой, въехал в просвет между бортами. Справа и слева чужие борта, чужие лица под заношенными беретами: «Шуре привет!.. Здорово, Леха!.. Карловичу!..» — закачались на волне от собственных винтов, обтянули цепь, и стали — посреди лебедок, мачт, невероятного плетения крашеного железа. Бухта.

Наспех зачехлили, уложили, и у всех нашлась тотчас тысяча дел; на юте шумели, кричали кому-то; корабль сращивали с берегом пуповиной шлангов и кабелей; Захар с Валькой стояли неприкаянные. Кто-то сходил на суетную стенку; Димыч, бегло козырнув флагу, уже вернулся, веселый, с мешком почты… а им — ничего, они и адреса этого места, где вся жизнь кипятилась на трехстах метрах стенки, не знали.

Валька смотрел на бетон и дерево причалов, на покосившиеся штанги спортплощадки, опутанные проволокой склады и чувствовал, как рушится — с шорохом и пылью — придуманное в старинных казармах будущее: крейсера, Атлантика и скорый отпуск — фирменный поезд, галуны, огонь гвардейских лент… Ни лазоревого значка за далекие походы, ни заморских портов. В отпуске из всего экипажа бывал один Кроха — за отличные двести семь выстрело́в в прошлую навигацию («Кошмар, а не осень»). И Шурка, и Иван не видели ничего, кроме этих берегов, уже три года. С Иваном решали долго: пробивать ему отпуск или не пробивать, и решили занести Ивана в плюшевую книгу Почета: проще.

…Когда-то, еще в военкомате, узнав, что вместо флота расписан не то в пехоту, не то в артиллерию, Валька надерзил увядшему от сутолоки майору так, что майор, побагровев шеей, пригрозил загнать его на край земли. На флоте Валька строптиво настоял и на край земли пробился собственным старанием. Послать, что ли, открытку майору: привет из бухты Веселой!

Валька попробовал увидеть себя и Захара со стороны и фыркнул: стоят, лопоухие, в грязных робах, настороженно высунув носы из-за могучей тральной лебедки.

— …Что, Захар?

— Думаю, — серьезно сказал Захар. — Стенку специальные приборщики подметают, или нас заставят?

Стоять в бухте среди гама, звонков, погрузок было весело, но уже на другой день, обрадовавшись свежему кораблю, на борт хлынула такая толпа проверяющих, что, когда отдали наконец швартовы и Кроха сказал: «Двумя руками перекрестишься…», молодые впервые услышали, как, сотрясая гудящую грудь, смеется боцман. Просмеявшись, он строго заметил: «Двух холерных на борту лучше иметь, чем одного проверяющего». И рассказал авральной группе байку.

С тем и вышли, держа на закат.

К ночи порой, прекращая работу, становились на якорь у какого-нибудь, бесполезного, острова. В эти вечера навестила Вальку корабельная болезнь «некуда деться». Весь корабль: два борта, нос да корма. Задача сдана, и зачеты сданы. Повертишься в кубрике, где спят перед вахтой и лупят в полутьме в домино, вылезешь наверх, на утомительно чистую палубу. Белый вечер, белая вода. Ветра нет, и даже остров не ползает вокруг корабля. Курят у обреза, наверху тягают штангу. Сунешься обратно в кубрик: та-дах! — «Скисли, сукины дети! Сеня! Залазь!..» Доктор спит, Захар на мостике рассыльным. Станцией сыт, и романами — сыт.

— Ты б хоть письма писал, — огорчился Шура.

Валька помотал головой: неохота.

— Ты смеяться умеешь?

Помотал головой: не умеет.

— Карл! — заорал в кубрик Шурка. — Карлович!

— Чего надо?

— Матрос без работы портится.

И Вальку приспособили, показав, как и что, плести кранец. От злости петли под руками перепутывались: боцмана из него будут делать! Но сначала заинтересовался скучавший Блондин, потом Димыч. Иван Доронин пристроился, Леха Разин пришел: «Подвинься». Кранец был не уроком, а так… развеяться, и потому, по неписаным правилам, в это дело мог ввязаться всякий. Блондин лениво рассказывал, как в торговом еще флоте, на переходе из Канады, его прихватил зуб и кореш моторист («Поздоровше Вани будет») выдирал этот зуб плоскогубцами, а общую анестезию налаживали спиртом из капитанского сейфа («Ничего не помню!»), и как потом он сломался… Валька сидел, болтая ногами, на станке и смотрел, как в восемь рук, быстро покрывают кусок автомобильной покрышки плетением пеньки, — покуда не обиделся: кранец-то — мой…

— Ну и как ты потом с этим зубом?

— Да зуб вот он, — неохотно сказал Блондин, — целый.

— Ты ж сказал, — опешил Иван, — сломался!

— Кореш от анестезии сломался…

То был последний вечер, когда Валька видел корабль и себя в нем со стороны.