Долгая дорога к храму - [2]

— Зимой схоронили, — проронил Егор.

— Вон что!.. А язык у тебя поганый. В колонии ты его дальше держи, а то там шилом патоки с ним хватишь. — Сапунов наклонился, откусил конец нитки, воткнул иголку в шапку, помолчал и поднялся с лавки. — Пойдем, хоть простишься по-людски.

Дома Егор отвернулся к окошку, чтобы мужики, которые все же зашли проститься, не домогались с разговорами. И те поняли его, деликатно закурили по папиросе, стали оглядывать углы, будто они тут впервой. Елена закружилась от горки с посудой к шестку, по пути пряча от чужих глаз разные мелочи неприбранного дома, живо слазила в подполье за сметаной, за грибами и в хлопотах забыла обиду, воскресла, как воскресает всякая баба, собирая стол желанным гостям.

Сапунов занялся самоваром. Приготовил все, однако лучину зажигать не стал, чтобы не перекипал самовар. И, чтобы не маяться, как остальные мужики, сошел во двор, оглядел хозяйство и только уж потом, вернувшись, загрел самовар.

— Дом-то сами рубили или куплен? — спросил он.

— Колхоз строил, — откликнулась Елена.

— Покамест два таких дома на весь колхоз. Как, значит, премия механизаторам. Строят вона панельные, как в городе, а этот рубленый, крестьянский. Таких два, — пояснил с охотой один из мужиков.

— Вон что! Премия… — Сапунов поднялся с корточек от самовара, подсел поближе к мужикам. — И это вон премия? — кивнул он на баян, стоявший на комоде под вышитой дорожкой.

— Нет, это личное имущество, — ответил все тот же.

— Можно, хозяин?

Егор неопределенно дернул плечами. Сапунов оглядел потертый инструмент, почему-то, как слепой, ощупал его, видно, привыкал, что ли, потом, не надевая ремней, распустил меха. Пошла музыка, не очень слышная, протяжная — соловелая. Веселей то ли не игралось ему, то ли не умел.

— Не томил бы ты душу-то, — не утерпел Егор.

— Ничего. Помайся маленько. Перемаешься. Домашняя-то маята нет-нет да и вспомнится потом, отзовется… Еще сладкой, гляди, окажется. — Сапунов говорил, а сам все маял баян невеселой музыкой. — А вы пара с пострадавшим-то. Одному, видать, не биту тошно ходить, другому, не бивши, не можется. Юс, видать, пострадавший-то?

— А то!

— Скверный мужиченко — видать. Да и ты не чище. Вот хоть и говорят, что и дельный ты, и такой-сякой, в вести тебя на станцию боязно, — признался Сапунов под свою тягомутную музыку.

— Это чего же? — Егор даже повеселел от любопытства.

— От тебя всего жди.

Елена тем временем успела обернуться до магазина и теперь не знала, что делать со своей покупкой — не спросясь, по привычке сбегала. Мужики видели ее затруднение, но они не хозяева — не распорядишься. И Сапунов понял, в чем загвоздка, но хотел поглядеть, что Егор будет делать. А Егор ничего не хотел.

— Ты погоди пока, — сказал он жене. — Мы с начальником поиграем: кто дольше стерпит.

— Это ты про что? — спросил Сапунов.

— А про оглоблю!

— А-а! А я думал, если про то, чтобы выпить, так мужикам сам бог велел — проводы. А нам с тобой и грех бы, да погода, гляди, какая, выходит тоже не грех. — Сапунов водворил баян на место.

Стол был готов. Сосед, который посмелее других, откупорил бутылку, примерился и разлил всем поровну, разве что себя чуть обделил в пользу милиционера. Елена, было, отказалась от своей стопки, но Сапунов урезонил ее, дескать, от сегодняшнего дня начинается ее горе и встретить его надо с весельцой, чтобы не больно забирало. Ну, а если уж стопка в обратную сторону даст, тоже ничего — на то оно и горе.

Говорят, сладок мед, да не горстью его; горько вино, да не лишиться его… И на именинах пьют, и на поминках. И тут, и там равно оно кружит головы, отпускает с привязи языки. Пьют одинаково, а разговоры ведут по случаю. За Елениным столом, как и должно, разговоры пошли про суды, про наказания. Кого-то, слыхать, тот же адвокат на суде выговорил, а Егора ему выговорить не удалось, потому как процесс назначили показательный, чтобы другим неповадно было.

Значит, после первой рюмки разговоры идут по случаю. А потом они путаются — у всякого свое на уме. Сапунов расстегнул мундир, обмяк, повел разговор про оставленный им колхоз, про село свое Верховое, в котором ужас какие глубокие колодцы. Говорил он так же, как играл на баяне, тихо, грустно. Мужики кто хаял, кто хвалил Василия Семеновича. Елена все кружилась возле стола с закусками. Анка торчала у печки, подрагивала коленкой, перекатывала глаза с одного гостя на другого и сосала палец, прикрывая его другой рукой.

Егор, облокотившись о стол, казалось, слушал и мужиков, и Сапунова, а на самом деле пропадал в своих мыслях. Ведь, что ни говори, а перемена ему в жизни предстояла большая. Жить он привык легко: как жилось, так и жил. Знал свою работу, отдавался ей, когда приходила горячая весной и осенью, неделями, кажись, не вылезал из кабины трактора. Любил и пображничать, и позадираться, когда охота была. И с Еленой у них все ладно было — разве только под шальной язык ему подвернется. Грех ему с языком, это верно. И, гляди, вот как все повернулось! И побил-то соседа всего чуток, да и за дело. Поганый мужичонка есть в Краеве: чуть выпьет и лезет ко всем, врет беспросветно, что войну в партизанах прошел. Вот уж все и в селе, и окрест знают, что самострел он и сидел за это, а одно твердит: «Партизанил!» Били его мужики за это, особенно фронтовики которые. Им сходило, а на Егора он в суд подал.