Долг – Отечеству, честь – никому… - [28]
Честность и компетентность Горбунова не может вызывать сомнений по единственной (зато – какой!) причине: он излагает «печальную кончину доблестного моряка» по «подлинному следственному делу». (По какому делу и каким документам изучали трагедию прочие «исследователи», сказать не берусь.)
Чтобы читатель смог отличить, как сейчас бы сказали, в реальном времени фольклор от запротоколированных документальных материалов, наверное, было бы лучше предоставить хронику событий в сравнительной ипостаси. Хотя кое-что за меня сделал сам г-н Горбунов, который вторую часть своего повествования так и озаглавил: «Исправляю неточности в рассказе г-жи Фаренниковой». Вот эту-то вторую часть было бы несправедливо (и в первую очередь – по отношению к самому г-ну Горбунову) не воспроизвести полностью.
В путь, дорогой мой читатель!
«Матушка её рассказывала, что Казарский, уезжая из их деревни, расстался с ними «только на три дня»: через три дня (в четверг) они обещались приехать к нему в Николаев. В этот злополучный четверг, 16 июня, их рано утром разбудили и объявили, что Казарский умирает. Стало быть, он был у них, если они расстались с ним только на три дня – в понедельник, 13 июня. Это не точно. Казарский стал чувствовать себя нехорошо после 2 июня; 5 июня болезнь обострилась, и назначено было лечение, 9 числа он слег в постель, а 13 числа, т. е. в тот день, когда по рассказу матушки г-жи Фаренниковой, он был у них в деревне, в скорбном листе, веденном во время болезни доктором Петрушевским, записано: «жар во всем теле величайший. Кожа сухая. Чрезвычайный гнев. После полудня жар во всем теле весьма великий. Летучая боль» и т. д. Явствует, что Казарский 13 июня не мог быть в деревне гг. Фаренниковых.
Далее:
«Приезжаем и застаём такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Он открыл глаза и чуть слышно проговорил: «Крестите меня». Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая мне дама объяснила, что он чувствует облегчение, когда его крестят; пока мог всё крестился, а потом просил, чтоб она крестила. «Крестите меня, крестите! Мне легче!» Подошёл муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать:
– Мерзавцы, погубили меня!
Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух».
Неточно.
Если г-да Фаренниковы выехали из деревни, отстоящей от Николаева 25 верст, с рассветом, «и мчались в карьер», то они, на худой конец, должны были быть в Николаеве в 9 часов, ну, в 10 часов утра. По рассказу же г-жи Фаренниковой, через полчаса после их приезда Казарский скончался; стало быть, в половине 11-го утра, а он скончался в тот день около 8 часов вечера.
История болезни, ведённая доктором Петрушевским, сильно возражает против слов, сказанных Казарским г-м Фаренниковым. В ней, под 16 числом июня, значится: «В 11 часу дня адмирал Грейг посещал больного, но больной бредил и едва уже мог его узнать. В пятом часу по полудни наступил бред, больной находился в забытьи, глаза у него впали, дыхание трудное. Нет надежды на выздоровление. Наконец, наступил тихий бред. Изнеможение сил. Тоска. Покорчивание жил. Изнурительный пот и в восьмом часу пополудни умре». Вряд ли мог человек, умиравший без памяти и в судорогах, сказать:
«– Мерзавцы, погубили меня!».
«К вечеру, – рассказывает г-жа Фаренникова (да ведь Казарский вечером в 8 часов и скончался!), – собрались на панихиду. Я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь, руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело».
Весьма возражают против этого описания комендант г. Николаева, генерал-майор Федоров, и матросы, обмывавшие покойного Казарского.
«На следующий день похороны…», – продолжает Фаренникова.
Похороны были не на следующий день, а на третий день, 18-го июня.
Я только поправлю рассказчицу в тех описываемых ею фактах, которых она сама была свидетельницей; а на счёт слухов, которые она приводит в своем рассказе, напр., что доктор, большой приятель Казарского, был в заговоре, что из ванной покойного вынули полумертвым – пускай ей возражают своим письмом к лейт. Кузнецову сам Казарский и факты, добытые следственной комиссией. Делаю услугу и многоуважаемой редакции «Русской старины», исправляя её примечание к рассказу г-жи Фаренниковой «в том, что Казарский скончался совершенно неожиданно».
Ив. Фед. Горбунов».
Вот такие замечания. Очень, надо сказать, аккуратные, но точные. А ещё – наводящие на кое-какие мысли. Например, по всему выходит, что в рассказе г-жи Фаренниковой имеется как минимум одна неправда, рассказанная дочери. Для меня она очевидна: Фаренниковы прибыли за день до похорон Казарского и вряд ли застали его в живых. Всё остальное, думаю, в той или иной мере, наверное, имело место быть, хотя рассказчица, по-видимому, попутала даты.
Теперь – хронология событий.
В начале июня 1833 года флигель-адъютант Александр Казарский едет в Николаев, тогдашнюю столицу Черноморского флота. По пути туда он ненадолго останавливается у супругов Фаренниковых, проживавших в своём имении в двадцати пяти верстах от города. Хозяева отметили, что обычно весёлый, в этот раз их друг был несколько подавлен, задумчив и нервозен.
