Долг - [47]

Только Женька окончательно исчезла. Лида не могла и мысленно её нащупать, оттого волновалась. Но всё повторяла, успокаивая себя: «Экран. Как тогда у тебя. Очень похоже. Ничего, появится!» Мы обе уж привыкли и смирились, что я не всё понимаю из того, что она мне говорит…

– Почему ты терпишь?

Я без утайки рассказывала Лиде всё, что происходило между мной и Геной.

Первые месяцы Лида придирчиво расспрашивала меня о самочувствии. Она не говорила, но теперь ясно: с надеждой ждала, что я окажусь беременной. Она верила, что появление ребёнка хорошенько встряхнёт мой разум и заставит окончательно проснуться, а уж как минимум необходимость заботиться о малыше должна была сделать меня более самостоятельной. Но никакой беременности не было в помине. Лида грешила на тумаки, которыми награждал меня мой мужчина.

Лида стала уговаривать меня быть с ним потвёрже, не постесняться напомнить, что он живёт в моём доме, что не работает и столуется за мой счёт. Однажды подруга увидела следы свежих побоев, и тогда её мысли приняли другой оборот.

– Боишься его?

– Боюсь.

Я боялась его каждый день и каждый час, но чувства мои, как и мысли, по-прежнему оставались притуплёнными, нечёткими. Я совсем не понимала: если боюсь, то что я должна делать?

– Боишься его выгнать? – уточнила подруга. – Сходи к участковому. Хочешь, вместе сходим?

Это предложение вызвало у меня совсем какой-то кромешный ужас – не столько сильный, сколько всепоглощающий.

– Он же фронтовик! Он много раз ранен, контужен. Он награждён орденами. Он герой войны.

Лида почему-то не впечатлилась.

– Он – герой войны, – бросила она и скептически поджала губы. – А ты у нас кто?!

– Я всю войну просидела в тылу, ничего не делала, не работала, не училась даже, даром ела народный хлеб. Я бесполезная.

Я воспроизвела слово в слово то, что Геннадий много раз повторял мне и во что я поверила.

– Мои мать и бабушка рыли окопы и умерли. А я и окопов не рыла. – Я растерянно смотрела подруге в лицо. – Пусть я принесу пользу хоть одному фронтовику…

Лида почему-то ужаснулась.

– Ты просидела всю войну в тылу?! – Каждое слово она произнесла раздельно и с нажимом. – Ты ничего не сделала полезного?

Я и так считала себя виноватой, а её возмущённый тон ещё усилил это впечатление. Я кивнула, затравленно глядя на подругу: а она-то в чём меня обвинит? Но Лида обвинять не стала. Она, как обычно, когда жалела меня неведомо за что, прижала ладонь ко рту, и у неё страдальчески поднялись брови.

Она подошла вплотную, порывисто обняла меня, прижала мою голову к груди. Сдавленно проговорила:

– Тасечка, подруженька моя любимая!

Она так же резко отстранилась, побежала в коридор и там – я слышала – щёлкнула дверной щеколдой. Теперь ключами снаружи не отопрёшь. Потом она метнулась к окну и задёрнула гардины. Яркое солнце снаружи теперь пробивалось только в щели. Комната наполнилась уютным и нежным светом. Эти уютные лучи солнца сквозь гардины были связаны с каким-то радостным и светлым событием из прошлого, с предвкушением чего-то необыкновенного и нового, какого-то увлекательного приключения.

Лида решительно потребовала, чтобы я передвинула стул, а сама встала за спинкой и обхватила мою голову руками.

Я знала: Лида так лечит. Она уже много раз пыталась вылечить меня, но я не понимала толком, от чего и почему это так важно.

От подружкиных рук шёл жар, а на макушку мне капали её тёплые слёзы. Я хотела бы утешить её, да не знала чем. Хотя… Лида радуется, когда я ей передаю какие-то смутные впечатления, связанные, как мне представляется, с прошлым. И я, как смогла, рассказала ей про гардины и солнечный свет. Да, видно, зря: слёзы закапали ещё чаще.

– Наша Лаборатория, – прошептала она. – Тасечка, ты приоткрой мысленно штору. Что там видно в окно? Какая площадь, какая улица?

– Ничего не видно, – призналась я честно. – Солнце слепит.

– Ну, прищурься, постарайся!

Я вздохнула и мотнула головой.

– Что наделали! – всхлипнула Лида и продолжала дрожащим шёпотом: – И хоть бы кто постарался исправить. Одна бьюсь! Что наделали! Если бы Николай Иванович был жив! – И она, отпустив мою голову, тоненько, протяжно взвыла.

Я дёрнулась было подняться, чтобы как-то успокоить её, но Лида тут же усадила меня обратно и снова положила руки мне на голову, но теперь сверху – «шапочкой».

– Я знаю, что делать, – сказала она тихо и упрямо. – Тасенька, а ты помнишь Николая Ивановича?

Мне бы легче было ответить «да», чтобы нам обеим избежать мучений, но я всегда оставалась предельно откровенна с Лидой: сознавала ли я тогда, нет ли, но эта старательная честность оставалась единственной соломинкой, которая удерживала меня от погружения в безмыслие и бесчувствие.

Я не ответила вовсе: перед мысленным взглядом замаячил смутный образ. Что же он значит для меня? Разглядеть бы почётче! Немолодой мужчина среднего роста, со строгим лицом и очень внимательными глазами. Эти глаза будто поймали меня. Такие они были живые, глубокие, яркие, что мне показалось – я даже вижу цвет: зелёно-карий, как военная форма. Этот мужчина относился ко мне покровительственно. Так он же…

– Это тот человек, который заботился обо мне во время войны! – воскликнула я.