Дольче агония - [58]

— Психологическое изуверство, — процедил он, отставляя пустой стакан. — Ну, за ваше!

Остальные подняли свои фужеры с шампанским.

— За приход зимы!

— За Хэла Младшего!

— За ваше здоровье!

— В гробу я видал здоровье! — брякнул Шон.

— Вот как? Шону все еще хочется подуться? — вопросила Рэйчел.

— Так и есть, — отвечает Шон. — Это именно то, что я желаю сделать. Скрестить руки, поникнуть головой и как следует надуть губы. Я, знаете ли, талантлив по этой части, у меня это наследственный дар. Все мои предки имели громадную нижнюю губу, отвисшую и мягкую. У моего деда она была просто колоссальной: он мог дотянуться ею до кончика носа, невозможно было поверить, что это у него губа, а не язык, так что, если вы позволите, я еще немножко подуюсь, спасибо большое, вы ж понимаете, тут нужна каждодневная тренировка.

— Как там снег? — спрашивает Рэйчел.

— Со снегом все в порядке, — отзывается Хэл. — Но про состояние дорог и транспортных средств этого отнюдь не скажешь.

— Что такое, мой ангел? — тревожно вскидывается Кэти, заметив, с какими предосторожностями ее муж усаживается в кожаное кресло. — Спина разболелась?

— Нет-нет, все в порядке. Еще бокал шампанского, и я уже совсем перестану что-либо чувствовать. Знаете анекдот про даму с ревматизмом?

— Ах да, этот! Он смешной! — подхватывает Кэти. — Расскажи!

— Ну, такая здоровенная дама семидесяти пяти лет, и вот врач ей сообщает, что у нее ревматизм, а она возмущается: «Но, доктор, этого не может быть, у меня всегда было крепкое здоровье, никто никогда мне не говорил, что у меня ревматизм!» — «Вот оно что! — отвечает врач. — А в каком возрасте мадам сочтет уместным обзавестись собственным ревматизмом?»

Хэл и Рэйчел — вот кто на сей раз смеется громче всех.

Глава XVII. Арон

Что касается Арона Жаботинского, я ему уготовал смерть от огня — ему, которого огонь в любых видах всегда пленял, начиная от золотистых язычков, что плясали в их домашней пекарне в Одессе двадцатых годов, когда его родитель задвигал хлеб в печь и крупные капли пота скатывались в глубоких морщинах старческого лба, и кончая тем, пыточным, к какому прибегали в Йоханнесбурге чернокожие воины восьмидесятых, казня других чернокожих воинов, признанных изменниками Правого Дела (когда на шею жертвы надевают автопокрышку, облитую мазутом, и поджигают).

Ему в ту пору сравнялось девяносто девять. Он надеется продержаться до ста трех, чтобы побить рекорд своей матери (та скончалась в сто два с половиной). Конечно, это довольно-таки ребяческий вызов, принимая во внимание, что мать уже не сможет взбелениться, удостоверившись в своем поражении; как бы то ни было, представление о таком посмертном торжестве над ней веселит его сердце, и ради этой цели он фанатически печется о своем организме.

Но все обернется иначе.

За Ароном Жаботинским я пришел так.

Он снимал второй этаж скромного дома на Саммер-стрит, поблизости от той булочной на Мейн-стрит, которой он долгое время распоряжался один (и которая по-прежнему называется «Тински»). В mom вечер у молодой пары, обитающей на первом этаже, вспыхивает семейная сцена на гастрономической почве. Жена только что откупорила банку консервированных бобов со свиным жиром. Муж, пьяный и злой на весь свет, корит супругу за ее полнейшую кулинарную бездарность (его предки были родом из Квебека, и ему казалось, будто он припоминает, что бобы со свиным жиром некогда служили основой жалкого рациона «поселенцев»). «Это смердит! — разоряется он. — Я не стану жрать такое дерьмо! Говорю тебе, от него воняет!» — «Иди в задницу! — возражает его благоверная и, подкрепляя свой аргумент, в несвойственном ей обычно феминистском порыве добавляет: — Тогда сам готовь себе жратву!» Сопровождая слово делом, она срывает с себя фартук и, хлопнув дверью, выбегает из дому. Муж бросается в погоню, в свой черед шарахнув дверью, но его супруга крепко взяла ноги в руки, а коль скоро этим ногам всего девятнадцать лет, вперед она продвигается весьма проворно. А он, даром что немногим старше, заядлый курильщик, так что ему приходится пробежать больше километра, прежде чем ее изловить, впрочем, и тогда это ему удается лишь потому, что молодая женщина, видя, как упорно муж гонится за ней (а она и сама перед тем успела принять изрядную порцию пива), останавливается, хохоча и плача одновременно. Супруги бросаются друг другу на шею, обливаясь слезами и пуская слюни, потом чувствуют, что самое время себя потешить, и ныряют в лесок, а домой возвращаются поздно вечером, чтобы обнаружить, что дома-то у них больше и нет.

Арон тем временем преспокойно отдыхает в своей квартире на втором этаже, покачивается в кресле-качалке, читает старый роман Ричарда Форда, который он бессознательно выбрал за то, что в его названии фигурирует слово «огонь»; он ни звука не слышит из всей этой суматохи на первом этаже, поскольку с годами стал глух, как пень. Когда фартук, брошенный женщиной прямо на газовую горелку, вспыхивает, когда пламя стремительно перекидывается сперва на занавески, потом на ковры и мебель, он ничего не замечает, ибо успел погрузиться в грезы об огне и все это кажется ему в порядке вещей; он кашляет, задыхается, но осознать происходящее не в состоянии, все еще весь в чтении, в своих фантазиях, и ощущения, связанные с дымом и пламенем — треск, ожоги, полыхание, — словно бы часть того пожара, что в книге, в грезах, в самом дальнем уголке его души, где таится слепящая, неистовая страсть, которой он никогда не осмеливался дать волю, он снова в Африке, в Куа-Машу, где жила Куррия, там загорелась груда рваного тряпья и превратилась в огромный огненный шар, с бешеной скоростью несущийся по бантустану, один за другим поджигая дома; целые семьи сгорали заживо, и вот Арон там, смотрит на эту сцену издали, но в то же время он сам и есть этот пылающий шар, что катится, жжет, пожирает и заглатывает, уничтожая все на своем пути…