Дольче агония - [56]

спросила однажды Николь, когда они вместе любовались Беллиниевыми Непорочными Девами, и он, глянув раз, уже не мог от них оторваться. За свою жизнь Беллини сотни раз делал наброски рук Богоматери, рисовал их и писал: руки с сильными длинными пальцами, отмеченные печатью мудрости и благоговения, всегда сомкнутые на теле Иисуса, то пухлого новорожденного, то изувеченного мертвеца. Руки мадонны, руки Матери Скорбящей. Изгибы этих перстов выражали радость и нежность, муку и горе. Кто будет держать в объятиях мое мертвое тело? — спрашивает себя Арон. Тело своего отца держал он сам, они были рядом в тот миг, когда жизнь покинула его, а мать молилась и плакала в соседней комнате. Сладостная и грозная тайна этого мгновения, память о котором каленым железом выжжена в его сознании, ибо даже когда при этом присутствуешь, смотришь, не отрывая глаз, всеми силами души ловишь каждый вздох, что вырывается из груди умирающего, даже тогда не можешь постигнуть. Человек в его уникальности. Массивное, крепкое тело, чья мощь всегда была твоей опорой, на которую ты так привык полагаться, становится совершенно инертным, оно отвергает жизнь или само ею отвергнуто, то, что осталось, — не более чем кусок дряблой плоти, которую надо вымыть и одеть, голый труп, лежащий на кровати, его тяжело ворочать. Только что он был здесь, мгновение — и его больше нет. Потрясение от его отсутствия, а ведь ты был предупрежден, ты воображал, будто готов к этому. И безумный всплеск жизненной энергии, внезапно переполняющей тебя, как будто сила умершего, покинув отца, отхлынула к сыну. Дикарская жажда бежать куда-то, кричать, есть, пить, говорить — и потребность в молитве. О Кадиш! «Мой отец мертв». Больше тридцати лет минуло, а его все еще ошеломляет эта фраза. По ночам бездыханное тело отца часто является ему в сновидениях; в те же потемки Арон прячет осязаемо внятное сознание своей собственной бренности.)

— Long time lasting[37], — поют женщины.

— Это еще что за бардак? — рявкает Шон, входя.

Песня обрывается, женщины, пораженные, оборачиваются к нему. Арон, который ни звука не слышит, продолжает качаться, уставившись на руки Хлои.

— Эта песня была дерьмом и тогда, когда ее исполнял Дилан, — продолжает Шон, — а теперь того хуже, говно разогретое…

— Ты что, свихнулся? — яростно вскидывается Бет. — По какому праву ты всеми командуешь? Значит, если ты не любишь Дилана, никто не должен петь? Ты с самого начала этой вечеринки всеми здесь манипулируешь… хватит, в конце концов!

— Бет… — бормочет Брайан.

— Нет, серьезно… Если Шону заранее известен текст пьесы, пусть он сейчас же раздаст нам роли…

— Дело в том, — Шон раскуривает новую сигарету, во взгляде — сплошная чернота, что эта гитара не принадлежит ни тебе, ни мне. И тот факт, что я тебя пригласил, сам по себе еще не дает тебе права… хватать все, что под руку попадется, и… свободно распоряжаться вещами, которые…

— Это гитара Джоди, — шепчет Рэйчел, наклонясь к Бет, и та заметно меняется в лице.

— Извини. Мне очень жаль, Шон, — произносит она и прикусывает язык, чтобы не прибавить: я не знала, что это священная реликвия. Поневоле краснея, она заталкивает инструмент обратно в футляр, захлопнув его с сухим щелчком.

— О, это всего-навсего старая гитара, — кислым голосом роняет Шон, сосредоточенно выпуская из ноздрей две дымные струйки и разглядывая бутылку с виски, проверяя, не понизился ли там уровень жидкости с тех пор, как он в последний раз, уже несколько часов назад, к ней прикладывался. — Новую гитару она забрала, уезжая… ту самую, что стоила мне моего трехмесячного жалованья.

Изумленное молчание — единственный ответ на эту очередную вопиющую бестактность.

— Ладно, — говорит наконец Чарльз. — По-моему, пришла пора откупорить шампанское.

— Шампанское! — хором восклицают Леонид и Кэти. — Отличная мысль!

Шон плюхается в кресло, наливает себе стакан виски до краев и принимается мрачно созерцать забинтованный большой палец своей левой руки. (Гитару, только что оскверненную Бет, Джоди держала в руках, когда он впервые положил на нее глаз. В ту ночь пальцы женщины в белом, пощипывая струны, извлекали оттуда не пошлые песенки во вкусе хиппи про цветочки, солдат и девчонок, а Баха, чистого, божественного Баха. Джоди была волшебным видением, нежданно попавшим под луч прожектора в уголке бистро, куда Шон забрел случайно. Каждая ее черта, любой жест рождали в нем экстаз. «Ты — средоточие всего, о чем я когда-либо мечтал, — он говорил ей это и повторял, шалея от восторга, глаз с нее не сводя. — Ты преобразишь мою жизнь, я это знаю, чувствую. Мы созданы друг для друга…" Джоди было двадцать пять, ему — сорок. Джоди умела все: готовить, шить, мастерить разные поделки, садовничать, танцевать, играть на гитаре, Шон же не умел ничего, кроме двух вещей — марать бумагу и пить. Было нужно, чтобы она принадлежала ему. Необходимо завоевать ее сердце и заполучить ее в жены. Он был уверен: Джоди научит его жить, ее безмятежность станет бальзамом для его кровоточащей, ободранной души. Рядом с Джоди он станет меньше пить и курить, с ней он и Нобелевку отхватит. Чтобы наконец создать то, ради чего он рожден, ему не хватало только ее. Его друзья взирали на это без энтузиазма. Отметая все их опасения одним взмахом руки, он обхаживал Джоди Робинсон, пуская в ход цветы, стихи, шелковые шали, французские рестораны и диски — самые лучшие записи музыки барокко. Он стал ее знатоком, проводил часы в магазинах Бостона и Кембриджа, выбирая диски для Джоди. Он слагал оды, сонеты, вилланеллы, воспевающие ее красоту. Он представил ее своей матери. Познакомил с Рэйчел. С Хэлом. Он женился на ней, Хэл и Рэйчел были свидетелями… и все лишь затем, чтобы тотчас после свадьбы погрузиться в черную саморазрушительную меланхолию. «Ты должна