Дольче агония - [45]

— А, да, — сказал Арон. — Совсем недавно. Всего два-три месяца прошло. Это нелегко, особенно в ее годы.

(Дочки подрастали, мало-помалу отдалялись, Черри вдруг выскочила замуж и совсем пропала из виду… Но Куррия оставалась с ними бессменно: она все держала в своих руках, вела хозяйство, донашивала старые платья Николь, ласково бранила Анну, когда та забывала вовремя поесть… Арон и Николь сочли бы неприличным сказать, что она для них «почти член семьи»: она им была, и все, и точка. По крайней мере, они так думали. А потом… внезапный удар судьбы. В 1964 году у Николь и Куррии самым нелепым образом возникли одни и те же симптомы: одышка, сердечная слабость, воспаление лимфоузлов. Арон повез обеих — Николь рядом с собой, Куррию на заднем сиденье — в клинику Эдуарда VIII, где им был поставлен одинаковый диагноз: лейкемия костномозговая. Вследствие этого каждой предстояло лечение, соответствующее медицинским традициям ее народа. Арон отлично знал, что это означает, но ничего не сделал, не воспротивился. Он отвез Куррию домой, в Куа-Машу, опять, как всегда, на заднем сиденье; тогда-то впервые в жизни он переступил порог бантустанского жилища — это был шок: стены, обшитые фанерой, две убогие комнатки, украшенные кичевыми безделушками, вот где она прожила столько лет, «член его семьи». Он знал, что муж Куррии потащит ее прямиком к «сангоме», то бишь колдуну, что ее будут пичкать «тхакатхой» — снадобьем на основе человеческих ногтей и волос. Николь же в это самое время с пользой проходила в парижской клинике длительный и дорогостоящий курс химиотерапии. Через полгода Куррия умерла, а Николь выздоровела. Ей предстояло прожить еще четырнадцать прекрасных, полноценных лет, срок достаточно долгий, чтобы увидеть, как Анна станет воинственной поборницей АНК[30] и примет участие в стачечном движении 1973 года в Дурбане, настолько долгий, чтобы порадоваться семерым внукам и внучкам, которых ей подарят Черри и Флор…)

— Да ведь в наши дни все разводятся, — замечает Дерек, грустно качая головой.

— Эй! — сердито обрывает Чарльз. — Это мое запретное слово, черт возьми!

— Ах! Простите! — хором вскрикивают Рэйчел и Дерек, прикрывая рты ладонями.

— Что подойдет в качестве штрафа? — Чарльз вопросительно оглядывается на Шона.

— К примеру, — предлагает Шон, — ты мог бы рассказать историю, в которой Вуди Аллен снимает фильм про Саддама Хусейна.

— Извините, — вмешивается Арон, — это все началось с меня.

— Тогда пусть он снимает его в Израиле, — ухмыляется Шон.

— А вы знаете этот анекдот про девяностолетнюю парочку, которая является к адвокату по поводу того самого слова на «Р»? — спрашивает Леонид.

— Обожаю эту историю! — подхватывает Кэти.

— Адвокат им говорит: «Вы уверены? Я хочу сказать, вы прожили вместе такую большую жизнь, стоит ли теперь все разрушать?» А они ему: «Послушайте, мы хотели это сделать уже полвека назад, но все нам твердили, что надо сохранить семью ради детей. Худо ли, хорошо ли, но теперь все наши дети поумирали…»

Многие сотрапезники смеются, Брайан хохочет во все горло, Чарльз усмехается сквозь стиснутые зубы.

— Это ужасная шутка! — ворчит Бет. Ей вспоминается, как подростком она лелеяла тайную мечту, что ее отец разведется с матерью и женится на ней.

(Она совершенно так же, как теперь ее собственная дочь Ванесса, всегда стыдилась своей матери. Но уж во всяком случае, по другой причине: не материнское тело ее отталкивало, а душа: это ее тупоумие, грубость речи, неотесанность манер. Ее отец Марк Реймондсон был доктором медицины, в то время как мать, Джесси Скайкс, была дочкой крестьянина, свинаря с Аппалачей, которого он лечил от подагры. Как их угораздило?.. Всякий раз, когда она пыталась об этом расспросить, родительские ответы оказывались туманными до бессмысленности. Так или иначе, однажды вечером, оставшись дома одни — прочие члены семейства ушли — куда? к вечерне, что ли? — респектабельный врач-холостяк из Хантсвилла и почти безграмотная семнадцатилетняя писюшка зачали ее, Бет. Случайность. Нет, хуже — ошибка. Но дело было в 1957-м, аборт еще считался преступлением, а роды у незамужней девушки — позором, так что доктор Реймондсон принял достойное решение: он женился на Джесси Скайкс и приобрел домик на окраине Хантсвилла, обосновавшись там с женой и будущим дитятей. Сказать по правде, добрейший доктор не придавал большого значения личной жизни и радостям очага… У него была лишь одна страсть: наука, новейшие медицинские открытия касательно микробов и генов, нервов и некрозов, раковых опухолей и колик. Еще совсем крошкой Бет смекнула, что единственный способ привлечь внимание отца — проявить интерес к его работе. Так и вышло, что к семи годам она выучила наизусть таблицу химических элементов, в десять умела разобрать и снова собрать макет человеческого скелета, каждую косточку к месту пристроить, а в четырнадцать была способна поддержать беседу относительно любой статьи, опубликованной в журнале «Американская медицина». Больше всего на свете она любила засиживаться допоздна в отцовском кабинете за каким-нибудь ученым разговором, зная, что мать давно уже домыла посуду и завалилась спать. Не то чтобы Джесси была противной, нет, она была мила, даже очень, но и глупа не меньше. Ее тело было крепким и стройным, да только она не имела ни малейшего понятия о таких материях, как наряды, прически, макияж. С утра до вечера она разгуливала в одном и том же бесформенном одеянии из набивного хлопка. И, будучи непревзойденной кулинаркой, в отличие от всех других матерей, никогда не прилагала усилий, чтобы как-либо облагородить свой «интерьер». Хуже всего, в глазах Бет, было то, что она не имела ровным счетом никакого честолюбия. Не стремилась стать культурнее, читать книги, понять этот мир. Целые дни она проводила, копаясь в огороде или хлопоча в курятнике. Согнувшись в три погибели, ворча, с налитым кровью лицом, втискивала в почву колышки, прореживала ряды овощей, гонялась за курами, чтобы свернуть им шеи, а потом усаживалась на табурет их ощипывать, бесстыдно расставив ноги, с широкой бессмысленной ухмылкой на лице. Бет никогда не приглашала к себе друзей, боялась, что они станут смеяться, если увидят ее мать во всей красе… или, войдя в дом, обнаружат там пластиковые занавески, старый линолеум «под мрамор» и мойки с накладками из пластика. Она страстно жаждала культуры. Хороших манер. Знаний. Достоинства. Рвалась в мир библиотек, университетов, музеев, исследовательских лабораторий. В глубине души она отказывалась верить, что реально, биологически является дочерью своей мамаши — нет уж, ни за что: этакая Афина, чудесным образом явившаяся на свет из головы отца.)